уходили, не веря, что это всерьез, как бы и не веря в силу пыльного лягушачьего мундирчика. Теперь надо было встать и шагать за ним, за этим маленьким чужим человеком, куда скажет. Но всего-то прошагали десяток метров. Отобранные неведомой волей, но и как по расписанию, оказались они в другой комнате, где находилось с вещами человек двадцать. Вербовщик озабоченно мелькал, то исчезая и выныривая из коридора с уловом, с добытым призывником, то устраивая для успокоения нервов перекличку. Тяжко дышалось бумажной волокитой, все стремительней надоедало ждать. Но распредпункту, верно, близился конец – капитан, не иначе чтобы ему доверяли, назвался по имени-отчеству и велел готовить к осмотру вещи… Посмеялся, найдя у кого-то майку, трусы. Похмыкивал, нюхая чей-то одеколон. Удивлялся жратве, разной колбасе, говоря, что не видел и не ел такую или вот такую…
Рассвет встречали на вокзале. В полупустом зале ожидания их стерег остаток ночи приутихший капитан. Ждали поезда, но упрямо не говорил вербовщик, куда сопровождает, даже в каких войсках будут служить.
Островок вокзального очернело-пустынного строения утопал в ночи. Матюшин упивался ночью, глядя в холодный неизвестный простор. Мысль, что никто в том просторе не знает о его существовании, заставляла тихонько млеть, не дышать – так сладостно ему было сознавать, что есть только он один.
Волнуясь, а может, боясь, что от него разбегутся, капитан под утро приказал всем строиться. Была дремотная толкотня, с надоевшей поименной перекличкой – яканье на разные голоса уже сверлило башку. Когда кончилась перекличка, увел он строй на пустынную платформу. Приказал сесть рядком вдоль стены, а сам принялся вышагивать часовым вдоль рядочка, ждать поезда.
На платформе было уже светло как днем, но еще не слышалось даже птичьего щебета. Кто-то покуривал, слушая эту мертвую утреннюю тишину. Кто-то дремал, привалившись спиной к стене, и, точно оторванные, раскидались на асфальте его ноги.
Матюшин не помнил того, как прибыл их поезд и он очутился в вагоне. Впекся в память какой-то телесный огонь. Пробудился он от гогота в плацкарте, который, услышал, все отчего-то называли кубриком. И тут же почувствовал, что взмок весь горячим потом. В густо набитом людьми плацкарте было как в топке.
Обливаясь потом, полуголые, незваные дружки его гоготали. Тут выяснилось – это над ним, что спит как неживой. Все давно притерлись, пообвыклись, запросто друг с другом, вот и с ним запросто. В кубрике их, оказалось, везли бутылку водки, ее успели распить, но Матюшина ждала его доля. Один паренек держался смелей, горланил – и его Матюшин помнил, ельского, их вместе отделил тогда в распредпункте и увел вербовщик. Вытянутый, сутулый, уже стриженный под ноль, с голодными диковатыми глазами, одетый совсем в рванину.
Осиливая маревую слабость в голове, слыша про водку и понимая, что находится уже в пути, в поезде, Матюшин сполз с верхней полки. В кубрике смолкли. Ельский протянул бутылку, тыча в руку Матюшину. Теплая от жары, пилась она, точно кипяченая вода. Или почудилось ему, что как вода, а сам же, забыться желая,