на польской границе, устроился, как не советовал отец, и помощи не просил. Но как стал подходить срок, отец командировал к ним с деньгами мать, чтоб всем обеспечила, какое нужно приданое, дежурила при Людмилке, за порядком следила. Долго у них мать жила. Дождались девочку, о которой, о внучке, отчего-то Григорию Ильичу и мечталось. Аленушку эту, зная только, что есть она на свете, любил он даже и не разумом, и не душевно как-нибудь, а кровью. Увидеть внучку поехал в тот же год, после матери, лично. Это он считал своим долгом еще и потому, что Яков жилья в местечке не добыл, а прозябали они в общежитии. Погостил он так, что все им сделал: с кем-то сдружился, где-то выгнулся, кого-то пугнул, кого-то одарил – и смог устроить Якову отдельную квартиру.
Год, а потом и другой связь держалась на открытках да письмах, которые Яков писал скупо, все реже. Но и отец, вырвавшись раз в далекие чужие просторы, больше такого усилия совершить не мог, забота о себе, желание привычных удобств и, главное, покоя было сильней. Аленушкина фотография, где держал он внучку на руках, сам в мундире парадном, при медальках, а Людмила с Яковом стояли, как часовые, по бокам, глядящая на него из серванта, убаюкивала да усыпляла. Много раз порывался он ехать, но не ехал, не отпускал и мать. Ждали всё, что навестят их летом. Григорий Ильич мечтал, как возьмет отпуск, как поживут на дачке, как поест внучка малинки с клубничкой и возьмет он ее на рыбалку. Мать прикупала то игрушку, если самой понравится, то красивую распашонку, шерстяные рейтузики, а то по выгодной цене – юбочку, ботиночки, припасая все навырост. Однако никто не ехал. Потом и открытки с письмами подозрительно затихли. Думали, если плохих известий нет, то хоть живы-здоровы.
Яшка объявился в Ельске в апреле тысяча девятьсот восемьдесят второго года. В тот день Матюшин опоздал, подгулял – и застал разгром незримый в доме, запустение, будто кого-то похоронили. Отцу было плохо, мать кружила вокруг него, отпаивала. Григорий Ильич лежал в креслице, откинувшись головой, глядел в потолок. И первое, что сказал безжалостно, даже с похвальбой, было:
– Все. Нет у тебя брата. Если сунется, не открывать, сразу мне сообщить, приеду – так его, собаку, вышибу, что забудет дорогу, больше не сунется! – Мать всплакнула, и отец, свирепея, крикнул: – Заткнись, сказал! Ты по кому слезы льешь? Кто все просрал, что ему в жизни сделали?! Пьянчуга, подонок, дезертир, сволочь… Чтоб он сдох, собака, ноги его в моем доме не будет!
– Да как же, Егорушка… – всхлипывала потихоньку мать. – Пожа-алей, прости-и-и… Сыночек наш…
– Все. Конец ему. Дам приказ в комендатуру, в милицию, ловят пусть его и сажают, дезертира. Нет у меня такого сына.
Однако так опозорить себя отец не мог. Он ждал, понимая, что Яков может прийти опять, готовился его встретить. Ждал тягостно и Матюшин, хоть и не мог понять происходящего. Но не пришел Яков. Отец остался дома и никого не хотел выпускать, точно боялся. Не пришел Яков и на второй день, и на третий, когда отец опять остался сторожить дом.
– Со службы Яшенька сбежал… Бросила Людка его с другим…