народца, – зашли они в тупик вагона, где занял место и бдел у дверки в тамбур капитан.
Причесанный, точно зализанный, он сидел за пустым, без еды, столиком, читая натощак не первой свежести, замусоленную газетку, Тут, в его углу, царил укромный строгий порядок, какого не было и духа в кишащем людьми, распахнутом настежь да пьяном остальном вагоне: висели по местам вещи, сидели по местам люди. Верно, есть капитану было нечего, порастратился. Домашний, помолодевший, уже не задраенный в китель, а вылезший из него на свободу, в летней офицерской рубашке, но в дорожной неволе, выглядел он командировочным, точно и посторонним человеком.
– Товарищ капитан, Федор Михайлович, мы перекурить! Разрешите выйти в тамбур? Вот, земляка встретил! – притворно радуясь, чуть не придавливая, ринулся грудью на капитана ельский, от которого и так несло за версту.
– Иди кури… – буркнул капитан и уткнулся сердито в газету, замечать не желая пьяных рож.
В тамбуре сгрудилось народу видимо-невидимо. Надрывали глотки, кричали, братались, радовались, что везут служить, как теперь уж понимали, не куда-то на севера или во флот – а в теплые края, хоть в тамбуре было черно да одиноко, как в глубокой яме. Матюшин вслушивался, не видя в табачном дыму лиц… Но вдруг понял ясно, что все они боялись, боятся… Потому и шатались без сна, бились в бессонной жорной горячке, что боялись. Отняв у кого-то бутылку, Матюшин глотнул водки, но, сколько ни вливал он потом в себя, опьянеть не мог – все куда-то испарялось. Даже и весело ему было не от выпитого, а потому что все кругом орали, не спали, жрали – с ума посходили от своего страха. Точно видишь толпу голых и смешно, что голые они да еще и скачут.
В тамбуре прилепился к Матюшину нерусский мужик, из этих, гражданских…. Спросив сигаретку, он принялся вспоминать, как служил… Был он безликий, гладкий, точно сострогали лицо. Матюшину виделся ярко только его рот, что вспыхивал багряно, когда мужик затягивался сигареткой. Маленький, детского росточка, но крепенький, широкогрудый.
– У меня два шрама на теле от армии осталось, зубы спереди выбили. Но я не держу на армию зла. Я считаю правильным, что меня били. Во-первых, я узбек, а узбеки многие тупые бывают, без кулака не понимают, поэтому и отправляют служить в стройбат. Во-вторых, если бы меня не били, то я бы ничего делать не стал. Кто меня бил, я тех уважаю, я сильных уважаю людей.
– Узбек! Узбек! – смеялся Матюшин, довольный, что теперь уж знает, кто с ним говорил, и хлопал его по плечу. – Ну давай рассказывай мне! Люблю узбеков!
Мужика никак не смущало, что Матюшин им повелевает. Ему этого и хотелось – быть нужным, за кого-то зацепиться. Говорил он ясной речью, что изливалась откуда-то изнутри. Однако лицо его, каменея скулами, молчало в хладнокровном напряжении, даже не человеческом, и оплывало воском встречных огней, блесков, что виделись в прозрачно-сумеречном, еще не зеркальном оконце тамбура, вскруженные по ту сторону мчащимся во весь дух поездом.
Матюшину делалось все теплей, как давно