бабками сюда поперся. Тебе что на твоей точке не сиделось? Сыт, пьян, баба с детьми под боком… Деньги, – он тоскливо вздохнул. – Какие деньги? Бараев мне уже половину своей Ичкерии должен. Зачем ты с нами пошел, старик?
Действительно, зачем?
Долг, долг перед Бараевым и глупая мужская гордость загнали Салауддина в эту ловушку. Входов в нее было много, очень много, а выходов вообще не оказалось. Да если бы выходы и оказались, то куда идти? По крестьянской своей основательности и житейской неопытности Салауддин полагал, что на каждого боевика из отряда Бараева уже объявлен федеральный розыск, и фотографии этих боевиков показывают по телевизору. Он представил, как Эльза и дети увидят эту фотографию, и заскрипел зубами.
А начальник районной милиции, прочитав бумаги на Салауддина Баймирова, вскочит в возбуждении и закричит: «Я же говорил! Говорил!» Хотя на деле он ничего не говорил, а только пил водку и выбирал из котла куски попостнее.
В самом деле – зачем?
Салауддин научился стрелять, хотя и не старался особенно целиться по появляющимся между деревьями фигуркам. Он научился неделями питаться корой деревьев и травой, есть вонючее мясо линяющих шакалов. Во имя чего?
Во имя свободы?
Но Салауддин не чувствовал себя более свободным, чем когда жил на чабанской точке. Там он ощущал себя свободным и независимым, а здесь он казался себе рабом, загнанным волком он себя чувствовал, животным, бегущим по кругу, пока не кончатся силы.
И все это делалось для того, чтобы вожак стаи, загрызший немало уже собак, оставался на свободе, чтобы он копил силы и вновь нападал на отары и проливал кровь. Как всякий скотовод, Салауддин не любил волков и уважал собак. По крайней мере, те знали, кого они охраняют и за что получают свои кости.
Роман назвал его стариком, а какой же он был старик? Сорок с хвостиком ему исполнилось, времени первой мудрости не наступило. Заглянув в воду родника, Салауддин увидел в колеблющемся зеркале седобородого немолодого мужчину с серебристыми висками и смертельно усталыми глазами. Губы коснулись ледяной воды, и вода замутилась.
Салауддин увидел на мгновение маленького мальчика, обнимающего за шею маленького козленка, перевел взгляд и увидел на своем поясе фамильный кинжал, который нацепил на него перед походом отец, и понял, что стариками становятся не тогда, когда приходит возраст старости, а тогда, когда теряются цели.
В эту ночь он заступал в наряд – сторожить смертельно уставшее воинство Бараева.
Стоял сентябрь. На склонах узловатых гор краснел поспевший кизил. Где-то неподалеку грызлись шакалы, потом они помирились, затявкали, мелькая в темной, постепенно сливающейся с сумраком листве желтыми огоньками глаз, и, наконец, послышался их еще нестройный хохот, к которому Салауддин никак не мог привыкнуть.
В почерневшем небе высыпали яркие звезды. Салауддин смотрел на звезды и вспоминал зеленокожего чаехлеба – как он там, вылечил ли своего товарища, благополучно ли доставил к поселку Степана Разина кавказского пленника Мишу Романова? Захотелось узнать,