от двери,
другая – перед кроватью, что справа.
Посреди – маленький телевизор.
Половина Шона была левая,
почти идеальная.
Моя – правая –
почти свинарник.
На стене Шона висели –
плакат Тупака,
плакат Бигги.
На моей стене –
корявая анаграмма, написанная моей рукой
карандашом, на случай если мама заставит
стереть ее:
ТОПОР = РОПОТ.
это когда ты берешь слово,
переставляешь буквы
и получаешь новое слово.
Иногда получается,
что слова как-то связаны.
Например: КАНОЕ = ОКЕАН.
Те же буквы,
другие слова,
но вместе они имеют
общий смысл,
как братья.
В части комнаты Шона
он один выделялся,
как сломанный зуб
в идеальном ухоженном рту,
зажатый между
верхним – с рубашками,
сложенными аккуратно
одна на другую,
и нижним – с носками
и трусами с майками.
Он слетел с пазов
и застрял на своем месте.
Казалось, средний ящик
заело не случайно,
а чтобы мы с мамой его не трогали.
Там лежал пистолет.
был паинькой
и послушным мальчиком.
Таким правильным,
что всегда сообщал,
где он,
с кем он
и чем занимается.
Он был не таким.
Когда ему стукнуло
восемнадцать,
мама перестала его пасти
и начала молиться,
чтобы он не загремел за решетку,
и чтобы Летисия не залетела,
и чтобы он
не погиб.
Я знаю, ты молод,
у вас бывают разборки,
только помни, когда
ты бредешь в темноте,
убедись, что темнота
не бредет за тобой.
Но Шон,
наверное,
был в наушниках.
И слушал Тупака или Бигги.
я ложился спать,
свернувшись
на своей кровати,
постепенно засыпая и
смотря на флаконы одеколона
на тумбочке Шона.
И застрявший в пазах средний ящик.
В полном одиночестве.
поскольку не хотел
ненужных разборок
посреди ночи,
вот почему я не трогал
его вещей
никогда.
Мне было двенадцать, шестнадцать – ему,
мы на ночь трепались, пока не вырубались.
Он мне говорил, как с телками мутит,
а я выдумывал девчонок своих.
И он делал вид, будто мне верит,
чтобы я стал по жизни