трёх источников17, будут ли они? – показал свою эрудицию Павел.
– Есть повод, однако, напомнить тебе, что их не может не быть, и ты просто обязан иметь их, – ответила Партия с доброй улыбкой. – И они есть у тебя: это – вера в Меня, надежда на Меня и любовь ко Мне; все три источника – в твоём полном и безвозмездном распоряжении.
Павел удовлетворённо крякнул: с таким оружием, с таким убойным инструментом он мог бы найти и подавить теперь хоть Южный фланг НАТО, не то что какой-то там городишко. И ещё одно тайное и страшное оружие имел он в загашнике – оружие классового поражения, которое действовало на классового врага так же безотказно, как осиновый кол – на вампира, но Павел собирался использовать его только в самом крайнем случае, когда более гуманные средства покажут свою несостоятельность.
Какие, как вы думаете, мысли посещают курчаво-лысую цуцундрову голову? Отрастить бы, думаете вы, что думаем мы, букли, обмакнуть бы их, думаете вы, что мечтаем мы, в мюсли за чтением сонника? Вы почти угадали. «Как бы я хотел забыться и зарыться или зарыться и забыться, или забыться и забиться – но поглубже! Где бы мне забыть себя и где б мне схоронить себя, вместе со своим – открывшимся вам – позором и вместе со своими – уже известными и ещё неизвестными вам – тайнами?! Да где угодно – лишь бы быть подальше от вас!» – вот что подумал я, вот что возжелалось мне, настриптиженному.
Разрумянившийся после стриптиза, в розовых ажурных подштанниках я подошёл к тому месту, к которому обычно подходил, когда оказывался в розовых ажурных подштанниках разрумянившимся после стриптиза.
Ведь многие иные, ненамного лучше меня, каждый – со своим позором, со своей страшной тайной, входили в это место, но я не входил, кружил, кружил да возвращался в свою скорлупу – до нового саморазоблачительного сеанса. Но моя всё-ещё-страшная уже-не-тайна на меня всегда ох как давила, она толчками вгоняла меня в это место, как вгоняют осиновый кол в грудь мужчины, пьющего кровь, – и внутренний голос сказал мне: «Пора, брат, пора, туда, где в планете зияет дыра!» – и погнал меня внутрь. И сказал я ему – служке, охранявшему вход:
– Пгопусти меня так: ведь бгатья же мы, ведь ты и я – из одной стгаты, из одной стганы, с одной стогоны планеты, а иду я в свой кгуг, на своё место, со своим позогом. Загыться и забыться хочу!
Но каменно было лицо его, и хоронила эта каменность под собой мои надежды на скорое зарывание.
– Пой, подлый, пой, пока не обпоёшься, – он рёк беззвучно, но неумолимо.
Что оставалось делать мне – сдаться? Сами сдавайтесь, а я ласточкой запел единственное, что умел, запел любимую песню всех прогрессивных цуцундров – свой замечательный гимн:
– Хигашо цуцундгом быть,
Вегно Године служить!
И люди слушали, плакали, забывали о своём позоре и дарили мне, кто – сухарик, кто – копеечку, кто – цветок гибискуса, а кто и вообще два талона на дневной сеанс к логопеду.
Когда же скопились у меня четыре рубличка,