на родственника-то я никак не похож».
– Ах, вон как! – воскликнула женщина, точно услышала что-то неприятное, но, спохватившись, проговорила подчеркнуто любезным тоном: – Сочувствую вам, но где теперь живет Соколовский, не могу вам сказать, – не знаю.
«Все знает. С того же куста ягодка», – решил Матвей и, помолчав, спросил:
– А Беляев здесь не проживал?
– Беляев? Никогда о таком не слышала. Соколовский жил… это так.
Матвей постоял несколько секунд, обескураженный неудачей, и слегка поклонился.
– Всего доброго вам!
– До свиданья! – сухо бросила женщина и хлопнула дверью, но когда Матвей оглянулся, то увидел в щель синие глаза, с интересом наблюдавшие за ним.
Глаза были полны не то тревоги, не то озорства. Матвей недоумевал: «Смеется или Соколовского прячет?»
Вместо ясности и спокойствия, которые он хотел получить у Соколовского, он уходил отсюда еще больше обеспокоенный и встревоженный.
Утром в комнату, запыхавшись, вбежал Прохоренко.
– Собирайтесь, дорогой мой! Начальник обещал мне принять вас с утра.
Матвей встал. Собираясь, думал: «Что же делать?»
Ночь прошла, а он еще не знал, какую дорогу выбрать.
Фельдшер торопил его. Матвей наскоро умылся, выпил стакан чаю.
Дорогой, не слушая болтовни фельдшера, он продолжал обдумывать то, что собирался сделать, и очнулся от своих дум лишь в кабинете начальника тюрьмы господина Аукенберга.
– В солдатах служил? – спросил Аукенберг.
– Служил. Без малого пять лет.
– Рядовой?
– Так точно.
– Награды получал?
– Получал. Два золотых от генерала Нищенко.
– За что?
– За хорошую стрельбу.
– Грамотный?
– Так точно.
– В Бога веруешь? Престолу отечества предан?
Матвей замялся, ответил не сразу:
– Известно, как все крестьяне.
Аукенберг окинул взглядом Матвея, позвонил. В кабинет влетел испуганный чиновник, вытянулся перед начальником. Тот, не глядя на него, сказал, указывая головой на Матвея:
– Примите этого младшим надзирателем.
Через полчаса Матвей вышел из конторы тюрьмы, все еще плохо сознавая, что произошло.
За воротами он догнал толпу арестантов, шедших под конвоем тюремных надзирателей. Арестанты шли медленно, тяжело передвигая ноги.
Когда Матвей поравнялся с ними и стал всматриваться в их лица, словно разыскивая кого-то, один чумазый арестант взглянул на него большими завистливыми глазами и сказал громко:
– Эх, воля-матушка!
– Без разговоров! – крикнул надзиратель.
По толпе прокатился недовольный говорок.
Арестанты шли, и Матвею казалось, что они бьют ногами о мостовую с остервенением. Он вдруг повернулся и побежал обратно к тюрьме.
«Нет! Лучше на войне умереть, чем людей мучить», – думал он.
Прохожие сторонились его и провожали удивленными взглядами.
У ворот