причин и все брехня, потому что лень, то теперь с легкостью шли помогать – сосед-таки!
Кирику уже тайно сочувствовали, особенно сердобольные бабы: надо же, человек смиренно несет своё ведро, свою ношу, добровольно крест на горбу тащит, но как-то и в голову никому не приходило вмешиваться, мешать или помогать безбородому, словно чувствовали, что это дело – его, личное, чужим не стоит соваться. Из сочувствия возникали переживания за Кирика и даже некоторый спортивный интерес: а доколе? До каких пор он будет носить землю? Когда перестанет? Ведь второй год заканчивается, а он все так же печально бредет с ведерком за околицу и ни на кого не смотрит, будто в другом мире живет. Только морщины волнами по лицу перекатываются. Когда же Кирик завершит начатое? Но ежели по правде, никому, слышите, никому, почему-то не хотелось, чтобы он однажды завершил свои хождения. К вечеру, к тем самым, уже знаменитым 17.15, все прислушивались, невольно прислушивались и напрягались, выглядывали на дорогу, кто из окна, кто из-за плетня – пойдет или не пойдет сегодня? Но в нужный час скрипела-пела старая калитка-фортка с бледно-зелёными лишайниками на штакетинах, появлялся Кирик с ведром, и все облегченно вздыхали: молодец! И какая-то бодрость в членах и телесах кунишников появлялась, и гордость за род человеков наполняла душу, и жить становилось легче, и вроде даже смысл всего существования если не осознавался, то чувствовался.
«Идет! Тащит!» – весело шелестело вдоль улицы, которая готова была ему аплодировать.
8
И все же, никто из сельских мудрецов не мог вразумительно объяснить смысл растущего на пустыре холма. Не находилось убедительного, верного ответа на вопрос «Зачем?» Зачем человек таскает землю, зачем уже который год занимается очевидно бесполезным делом. «Для чего?» – рассуждали и в одиночку и хором. «Какой смысл?» – спорили по вечерам, и порой спорили яростно, с пеной у рта. До мордобоя, к сожалению, в спорах не доходило, а могло бы, дело такое…
– Какой смысл? Какой!.. Какой!.. – разъярялся в кругу собутыльников Яшка Лупа, доморощенный философ, – Да нет тут никакого смысла!
Они втроем, Яшка, Тимоха Бокал и Ерошка Магар, поздним вечером сидели на корточках вокруг большой банки темного домашнего вина и выпивали по стаканчику. Шелестел над их головами высокий ясень-красавец, лунный свет блестел на стеклянном боку банки и на её широком горле. Вино было свежим, вкусным, пахло копшуном (сорт душистого винограда), отдаленно напоминало тонкий запах земляники. Вино в этом славном селе делали сами из своего винограда, часто неплохого качества, делали во множественном количестве и мерили его не литрами, а банками или ведрами. Если говорили: «Поставил банку вина», то это означало, что нормально человек поставил; если говорили: «Поставил ведро вина» – и такое бывало по праздникам, – то это считалось, хорошо поставил. В будни обходились банками, поэтому назвать нашу троицу «собутыльниками» язык не поворачивается – «собаночники» они!
– Я