все реже и реже. – И на него в упор: – Вам интересно, почему я доверяю вам? Ну, я вас уже видела. И мы, знаете ли, уже дошли. Я начинаю подозревать, что дальше некуда. Просто некуда.
– Утренняя газета!
– Мюриэл! Мюриэл, ты как себя ведешь? А ну ко мне!
– Утренняя… эй, собака, приветик. Уймись, ну? Лежать!
– Мюриэл, сию секунду ко мне!
– Лежать! Вот так. Приветик, мадам Браун. А вот и ваша газета.
Хлопая бордовыми клешами, Фауст перешел дорогу. Мюриэл плясала вокруг него против часовой.
– Привет, старушка.
– Доброго вам утра, – сказала мадам Браун. – Что-то вы сегодня не рано, Жуакин.
– Одиннадцать тридцать по часам на церковном шпиле, – закудахтал он. – Приветик; приветик, молодой человек, – вручая одну газету, вручая другую.
Мадам Браун сунула свою под мышку, не разворачивая.
У него газета так и повисла в руке, а Фауст между тем, особо ни к кому не адресуясь, взвыл:
– Получите утреннюю газету! – и пошел по улице. – Пока, мадам. Доброго утра. Получите газету!
– Мадам Браун? – спросил он, не доверяя своей решимости.
Она смотрела газетчику вслед.
– Что это такое?
Она воззрилась на него вообще без ничего в глазах.
– У меня такие есть. – Он коснулся груди. – И у Жуакина тугая цепочка на шее.
– Не знаю. – Одной рукой она потрогала щеку, другой локоть; рукав из грубой ткани, похожей на мешковину. – Вообще-то, я не имею понятия. Мне они нравятся. По-моему, красиво. Я люблю, когда их много.
– А где вы их взяли? – спросил он, сознавая, что нарушает обычай, который так старательно описывал накануне Фауст. Ешкин кот, да ему до сих пор не по себе от ее пса и от того, как ее преображают дым и свечи.
– Мне подарила моя подружка. – Лицо у нее… да, как будто старается не показать, что оскорблена.
Он попереминался, слегка согнул колени, расправил пальцы на ногах, кивнул.
– Перед уходом из города. Ушла от меня, ушла из города. И отдала мне. Понимаете?
Он спросил. И ему полегчало оттого, что насилие свершилось, он качнул рукой от плеча… собственный смех застал его врасплох, вырвался и разросся.
А еще он услышал ее внезапный душераздирающий взвыв. Прижав кулак к груди, она тоже смеялась:
– О да! – щурясь. – Вот прямо так! Прямо так. Я в жизни так не удивлялась! Ой, это было занятно – не странно, хотя и странно, конечно, тоже. Тогда все было странно. Но это было смешно – ха-ха. Ха-ха-ха-хааааа. – Она стряхнула с себя этот звук. – Она, – почти успокоившись, – принесла их мне в темноте. Люди в коридорах орут, ни одна лампочка не горит. Только по краям жалюзи мигает и ужасно ревет снаружи… Ой, я перепугалась до смерти. А она принесла их в горстях, намотала мне на шею. И ее глаза… – Она опять засмеялась, но этот смех стер его улыбку напрочь. – Странно было. Намотала их мне на шею. И ушла. Вот. – Она опустила взгляд над аккордеоном шеи и продела пальцы в петли. – Я их ношу не снимая. – Аккордеон раздвинулся. – Что они означают? – Она ему поморгала. – Не знаю. Те, кто