и это можно было жевать.
Как множество веков люди страшились подойти к некому краю и не плавали на кораблях, не ездили дальше земли, потому что боялись пропасти, а потом резко они сложили себя во все, и оно не выдержало. Ставили какие-то решетки, ставили сети, ограничители, выставляли большие щиты, чтобы, когда волна подойдет, сразу же прочитать, зачем они жили, но это не получалось, и грустно сидели у этих щитов, разгадывая шифры изменчивых слов. Бронирование личного пространства уже не работало. Кто-то выдавливал целую реальность, и другие спасались в ней, но тоже ненадолго хватало. Били друг друга, как глиняных свиней, кидали об пол, чтобы найти немного монет, а если не было никаких монет, можно и разлюбить, можно и раздружить, можно и бросить, пусть как-то сам… Одно за другим выкидывали свои положительные качества, чтобы было легче бежать, но оползень все равно их настигал.
Так оно все неслось, мыслилось, но вскоре начались перемены. Теперь оно ползло, будто пропало усилие, которое сдерживало материю, и все начало размазываться, когнитивные червяки, которых не успевали заморить, вытаращены стояли, и глаза – полные шары. Прочность бытия и окончательность смыслов – нужно было что-то завершающее, что-то, ограждающее смысл от прилегающих областей: вот мы такие, люди, живем тут, пытаясь себя не потерять.
И теперь они начали постепенно привыкать – многие все еще бежали, но другие уже шли, а один остановился, остановился и не бежал, он стоял там – белые зубы открыты для удара. И предметы как метеориты летели ему навстречу, пылевые тела. Горела грозовая лампа, а он стоял на общей пищевой дороге, и они ахнули: кто бы с нее ни сходил, обязательно становился убогим. А он замахнулся ногой и сошел, он сошел и что-то говорил, они прислушивались: пока я свободен только исподтишка. Такое он говорил. Потом человек сел, кажется, затем, чтобы переждать весь этот шум, и внешний мыслитель сразу же подскочил, внешний мыслитель говорил им: в чем его преимущество? В том, что он умеет ждать. В том, что он увидел порог, минуя который, люди производили дрянь, чтобы в ней копошиться; копошиться – это не определяющее действие вида, и возник целый оползень, чтобы это показать.
Они оборачивались сначала, в шаге немного оборачивались, и они спрашивали: что это вы имеете в виду? Мужчина попросил, чтобы они расселись вокруг него колесом, и разговор ехал. Он говорил об энергии смысловых машин, что можно наделать множество машин, использовать энергию смысла. Надо направить ее, придумать, куда направить, и пусть на этой энергии работают концептуальные станции или идет смысловоз; люди смогут перемещаться на энергии смысла, подключать себя к машинам или выращивать сумбурные овощи.
Они слушали его, а потом они сказали: да этот парень придумыватель! И они кинули ему золотые надежды, но он отвергал. Мне нужна только вера, пожалуйста, перестаньте кидать, и они говорили: дядя глупый, это и есть наша вера, и вскоре он, конечно же, принял их надежды, сидел и рисовал большие чертежи, писал тексты, и многие