событий», которым мы располагаем в своих лицезрениях, слишком узок, и не позволяет заглянуть за его пределы. Поэзия лежит именно на этом «горизонте событий» нашего чувства. За его пределами для нашего взора существует лишь пустота. И точно так же как не однозначны поля этого «горизонта», так же неоднозначны и те пределы, которые лишь предполагаются за его границами. Сверх поэзия, это та некая производная от сверх чувствования гения, для которого мир выходит за пределы общего «горизонта событий». Здесь не существует никаких критериев, никаких постулатов и закономерностей. И всякая музыка здесь сводится к своему Абсолюту, то есть тишине. Метафорой этому мог бы послужить как «Чёрный квадрат» Малевича, (в пространственном), так и пьеса «4/33» Джона Мильтона Кейджа, (во временном). Мир в полной пустоте, как и в полной тишине не имеет своих пенатов, и уже потому не ощущаем, как нечто положительное, только лишь как отрицательное. Но именно поэтому он есть воплощение квинтэссенции сверх поэзии. И если вспомнить здесь, что свобода вообще, в своей гипертрофированной форме необъективное, лишь суть отрицательное явление, всё становится более-менее на свои места. Гений свободен, прежде всего, от постулатов, закономерностей и критериев, он свободен даже от границ того «горизонта событий», которым отчерчивается наша обобщённая чувственность. И эта свобода пугает даже самые бесстрашные сердца нашего социума. Ибо здесь, своей холодной рукой его касается сама преисподняя мира, – хаос…
Как-то раз, я приехал к своему другу в Москву, кстати сказать, большому мыслителю и непосредственному писателю современности, (разумеется, не знаемому и не узнаваемому никем). Так вот, мы сидели у него дома на небольшой кухне, и, попивая алкоголь развязывающего скованность и нивелирующего сдержанность, разговаривали всю ночь напролёт обо всём. И он показал мне отрывок из своего последнего произведения, пояснив, что ничего лучше он не написал, и вряд ли напишет. Для меня тогда, этот отрывок показался ничего не значащим набором слов, фраз и эпитетов. Я ничего не мог понять. Речь шла, если мне не изменяет память, об оконном стекле и бьющимся в это стекло некоем насекомом. Я лишь чувствовал, что это какой-то запредельный символизм, но что можно из этого вынести, никак не мог осмыслить. Так, к примеру, обыватель не знакомый с Китайским языком смотрит на иероглифы, как на не несущий никакого смысла набор чёрточек и перекрестий, лишь подозревая, что здесь зашифрован какой-то смысл. И только через много лет я осознал, что это и была та поэтическая нерифмованная монограмма, что, воплощаясь в символизм простых реальных знаков, олицетворяет собой ту самую сверхпоэзию. Здесь невозможно ничего осознать и осмыслить, можно лишь почувствовать какой-то зарождающейся или просыпающейся «ганглией сознания», для которой не существует правил, законов и запретов, не существует никаких ограничений и стереотипов привычного мира осознанности.
Классическая поэзия – всё же клеточная поэзия. Она вынуждена выстраивать