где как свободно, так и опасно. Я говорю о том зерне, которое каждой душе даёт надежду на всходы истины, и которое имеет потенциальную возможность вырасти в «развесистое древо», обладающее как своей собственной свободой, так и своей собственной опасностью, и связанными со всем этим, необходимыми кандалами. Я говорю о том зерне, с расцветом которого он ощутил бы то, что ощущает всякий истинно верующий. Не рабского поклонения, ни страха, ни обещания самому себе благостного бытия за пределами этого мира, но любви и счастья здесь и сейчас… Счастья обладания как своей собственной свободой, так и своей собственной опасностью...
Что могут дать религиозные дисциплины той личности, в которой созрело и цветёт бурным цветом «развесистое древо истинной Веры»? У такой личности эти «дисциплины» могут вызывать лишь улыбку. Ибо они, в его осмыслении и чувствованиях являются слишком простыми, грубыми и наивными. Он сразу замечает в них, латентно укрытые интересы сложившейся и укрепившейся системы. Эти интересы встают пред его взором словно воплощённые в формах религиозного апологета «метафизические чудовища» пасущиеся и охотящиеся на полях трансцендентального опыта, в мирах тонкого астрального бытия человеческого духовного сознания. И каждое такое «чудовище», развившееся до определённых размеров и достигшее определённого совершенства, начинает воевать с другими «чудовищами», издревле пасущимися на этих же необъятных метафизических лугах.
И во всём этом проявляется всё тот же дух противоречия, необходимо присущий всем сторонам человеческого тела, духа и разумения. Он называет одни религиозные дисциплины ошибочными, другие – истинными. На одни он вешает ярлыки апокрифичности, на другие ярлыки абсолютной правдивости. Ошибаясь при этом, в обоих случаях. Ибо во всех без исключения трактовках, он лишь проявляет свою волю, – свой интерес. Как бы серьёзно он не относился к порождениям собственного разума, в какие сложные формы он их не облачал, какими серьёзными оценками не освящал, они были и останутся всегда лишь играми его разума. Кто может ясно и абсолютно оценить, что, на самом деле является по-настоящему истинным, а что ложным? Где найти того судью, в котором не было бы ни капли интереса и предвзятости? Кто мог бы определить и обозначить в этом мире истинную, главную серьёзность, где уже не было бы ни капли преднамеренности и одержимости? Что, наиболее честно и справедливо отражало бы действительную суть человеческого духа, и способно было бы удовлетворить глубокие религиозные потребности человека, – апокриф, или признанное большинством жрецов писание? Ведь по большому счёту, то, что является истинной правдой для всех, не является таковой для каждого.
Одна часть человечества в своей одержимости стремится к идеальному познанию, другая часть – к рационально-аналитическому знанию, полагая, что именно это знание способно принести ему настоящее счастье, и так же одержимо на этом пути. Но, в конце концов, и она осознаёт, что на этом пути