снова заговорил:
– Конечно, на самом деле это кожа белухи. Ну, да вы в курсе.
– Нет, не в курсе. А почему вы тогда называете свои ботинки «дельфинами»?
– Секрет фирмы, дружище.
С тех пор Эпторп неоднократно возвращался к теме ботинок. Когда бы Гай ни проявил компетентность в любом другом вопросе, Эпторп обязательно бросал:
– Странно все же, что вы не носите «дельфинов». А ведь производите впечатление человека понимающего.
Зато денщик – один на четверых приписных офицеров – клял пресловутые «дельфины» всякий раз, когда брался за щетку и ваксу. А еще «дельфины», тусклые, несмотря на денщиковы усилия, неизменно вызывали замечание к внешнему виду алебардщиков – единственное, кстати, замечание.
На почве возраста Гай с Эпторпом не то чтобы сдружились, а стали держаться вместе. Молодые офицеры в обращении к ним усвоили слово «дядя».
– Ну, – произнес Эпторп, – а не пора ли нам?
Обеденный перерыв был рассчитан строго на обед, без дуракаваляния. На бумаге значилось полтора часа. Однако полевую форму пока не выдали, на занятия по строевой подготовке офицеры ходили в форме для рядовых, из хлопчатобумажной саржи, в которой, конечно же, нельзя было появляться в столовой. Переодевание требовало времени. А сегодня главный старшина Корк велел им на пять минут задержаться после звонка к обеду – в наказание за то, что Триммер утром опоздал на построение.
Пожалуй, Триммер единственный вызывал у Гая устойчивую неприязнь. Триммер был не из самых молодых. Глаза его, близко посаженные, осененные длинными ресницами, смотрели проницательно. Под фуражкой скрывался белокурый вихор; если Триммер снимал фуражку, вихор скручивался на лбу золотистою спиралью. Говорил Триммер на припомаженном кокни. Когда в бильярдной включали джаз по радио, Триммер воздевал руки и принимался вихляться, впрочем не без изящества. О том, что делал Триммер до войны, история умалчивала, Гай же подозревал его в причастности к театральной среде. Триммер был весьма неглуп, однако на военной службе у него не ладилось. Выражения вроде «честь мундира» не находили отклика в Триммеровой душе; не утешала его и мрачная торжественность мессы. Едва алебардщиков отпускали с занятий, Триммер испарялся, иногда один, иногда со своею бледною тенью Сарум-Смитом – кроме Сарум-Смита, с ним никто не хотел водиться. На Эпторпе лежала печать быстрого продвижения; от Триммера за милю несло скорым крахом военной карьеры, толком не начавшейся. В то утро он появился на построении секунда в секунду по оговоренному в приказе времени. Все успели раньше и прождали целых пять минут – главный старшина Корк уже начал перекличку. Таким образом, алебардщиков распустили только в двенадцать тридцать пять.
Они поспешили в казарму, побросали ружья и прочее на койки и переоделись в парадную форму. Каждый при трости и перчатках (которые требовалось застегнуть перед выходом, ибо молодой офицер, пойманный за сим постыдным занятием на лестнице, бывал отправляем обратно), алебардщики парами проследовали в