мой поцелуй получился слишком уж страстным и каким-то драматическим.
– Ты чего? – спросила Алина.
– Не знаю, наверно сном навеяло.
– Ладно, обещай быть хорошим мальчиком.
– Клянусь на самом святом, – ответил я, положив руку ей на талию.
Проводив Алину, я приготовил кофе, поджарил гренков. Умяв их с сыром и медом, – поистине достойный Винни-Пуха завтрак, – я сел за компьютер.
Я сидел и тупо пялился в экран ноутбука. Не знаю, наверно, долго. Читать задание было бесполезно – я знал его наизусть. Да и задание было пустяковым, на полтора авторских листа (1 ал = 40 000 знаков с пробелами). Вот только лабиринт я больше не видел. Между мной и лабиринтом словно возникло заляпанное грязью лобовое стекло автомобиля, как у Удава, есть у меня такой приятель, – на «Таврии», когда у него навернулся дворник. Удав тогда по зимней слякоти ездил без дворника, что называется, на ощупь.
Весьма своеобразный, кстати, человек этот Удав. Взять хотя бы его педагогические находки. Устав от криков маленькой дочки, он записал ее вопли на магнитофон, затем надел ей наушники и врубил на всю катушку. Девочка слегка подохренела, но больше при Удаве старалась не кричать.
Ну да бог с ним с Удавом.
Пялиться в экран было бесполезно, как и не пялиться, собственно, тоже. Хотя нет, пялиться было хуже. Медитация на экран стимулировала и без того распоясавшееся воображение, которое рисовало картины моего ухода в отставку. Я буквально видел, как я сижу перед нанимателем, его лицо скрыто за лампой, свет бьет мне в глаза.
– Извините, – говорю я, – я больше не могу выполнять работу.
– Ты хорошо подумал, сынок? – сочувственно спрашивает он.
– Да, сэр.
– И что, ничего нельзя сделать?
– К сожалению, ничего.
– В таком случае не обижайся, но мне ничего не остается, как тебя уволить.
После этих слов, произнесенных с пониманием и сочувствием, он достает из стола ковбойский револьвер, наводил его на мой лоб и нажимает на спусковой крючок.
От страха у меня резануло живот, потом еще и еще. Согнувшись пополам, я бросился в сортир. Терпения хватило едва-едва. Усевшись на унитаз, я издал поистине грандиозный ректальный крик души. Облегчение принесло облегчение. А еще неимоверное блаженство. Так хорошо до этого мне было только один раз. Тогда мы до чертиков накурились на даче, сожрали по две банки сгущенки, выпили литра по три пепси, и это кроме мелочей в виде, хлеба, булочек, бутербродов… А на следующий день моя жопа забыла, как срать. Видно, наркотик где-то отключил связь между мозгом и жопой. Мой живот раздулся до неимоверных размеров. Кишечник болел так, что слезы на глаза наворачивались, но жопа была непреклонной. И только в шесть часов вечера на следующий день до нее дошло, что надо приниматься за работу. Тогда я тоже едва успел усесться на унитаз. А потом я плакал от счастья.
Когда кишечник перестал давить на мозги, ко мне вернулась способность соображать, и я вспомнил о книге деда. Но ее я тоже не смог читать. Я знал значение каждого рисунка, но это была реакция памяти. Читать же я больше не мог.