проблемы у вас пошли вовсе не от этого.
– Верно. Нас отозвали, доложив, что полумертвому мэру на больничной койке позвонил аноним и сообщил местоположение организаторов. И, когда мы вернулись в участок, чтобы допросить хладнокровных убийц, любезно доставленных нам бойцами Фирнума, то нашли нещадно избитых людей со сломанными ногами, закованными и вывернутыми руками. Их лиц невозможно было разглядеть за сплошным месивом. Когда я приблизился, чтобы поднять лежачего, то обнаружил лишь мертвеца. Позже оказалось, что это действительно они организовали подрыв. Но разве это давало людям, посланным мэром, право, как мы также выяснили, выламывать к фуриям дверь и без разбирательств бросаться избивать их, имея при этом как доказательство только один телефонный звонок? Никто из участка тебе не расскажет, как четверо наших парней вышли к довольным успешной операцией бравым ребятам; не упомянет об оглушительных пререканиях и завязавшейся драке, где один детектив потерял передний зуб.
– Но, в конечном счете, они же оказались виновными. Тем более в «таком», – взмахнув рукой, фыркнула девушка. – Я бы тоже не церемонилась.
– А если бы они были невиновными?
В ответ Вита лишь повела глазами.
– Тогда слушай: через два месяца я вел фурий по залу суда в администрации и даже не полагал, что на место судьи поднимется Виктор Фирнум в офицерской форме. Вдоль трибун пронеслись вздохи изумления, защелкали фотоаппараты. Никто прежде не видел насколько уродливы оказались последствия: горящие болезненные ожоги тянулись по шее, обезображивали челюсть, виски, выжигая волосы. От поднявшегося с больничной койки мэра я ожидал всякого, кроме немыслимого спокойствия: подсудимые, адвокаты и присяжные высказались, а он всего лишь сидел, сплетя пальцы опаленных кистей. Но вот настало время Фирнуму вынести свой приговор. Он встал, заходил взад-вперед, не обращая внимания на собственную запутывающуюся в шагах хромую ногу, заговорил о ложности правосудия и неравности судеб. Затем вытянул из кобуры гравированный пистолет, которым его наградили по окончании последней войны, и заявил залу, что во имя всеобщего блага с согласия Совета отменяет мораторий на смертную казнь. У меня на глазах все катилось к чертям. Я стал прорываться сквозь ликующую публику. Помню, как мои требования остановиться затонули под свист и аплодисменты, и мой крик лишь звоном отдался в ушах. Глядя прямо в глаза убийцам своей семьи, стоявшим пред ним на коленях, Виктор спустил курок. Выстрел. Второй. Третий… Когда я добрался до Фирнума, он не услышал моих криков. Его глаза горели, наслаждались тем, как кровь убитых заливала черно-белую плитку; вены на его шее вздувались в ритм колотящегося изодранного сердца. Кажется, он даже не моргал, – с усмешкой добавил я и умолк. – Уже и не помню, о чем мы пререкались в шквале ругательств.
– Неправда, – вздохнула девушка. – Я вижу, вы прекрасно помните.
– Верно, –