кто говорил себе: достойных нет. И столько лет горю, как тихий-тихий свет вполсилы, вполнакала, всё радуясь, не злясь, в который раз, сама сгорая, я берегу его от нас.
Вы убедились, ни на одно родство не похоже? Может быть, подобное называется несовпадением? Это не страсть. Не привычка. Не растворённость. Это не любовь. А что же? Честно говоря, ни на что не похоже, а только мороз по коже и где-то под ложечкой дрожь. И мир обезвожен, хотя на улице дождь. Признаться, будь помоложе и менее строже, решила бы: это всего дороже. А нынче уж как положит Бог.
Умолкаю.
Молчание – всему поможет.
Но мне по-прежнему непонятно, кем приходятся друг другу наши дети.
Михаил МОРГУЛИС
Ворона над садом
С вечера и всю ночь над садом летала ворона и оглашала ночь хриплыми трагическими выкриками.
– Наверно, детей своих ищет… – сказала задумчиво жена, – иначе бы так не кричала.
Все промолчали. На душе стало скверно, как бывает, когда кричит непонятным голосом зверь или птица и мы за этим вдруг остро чувствуем опасность, смерть, ловушку, спрятавшуюся угрозу.
Наша овчарка Герда вначале металась по саду и, задрав голову со светящимися в темноте зелёным цветом глазами, звучно лаяла на каждый вороний крик, поворачиваясь к тем деревьям, откуда летели хрипло отчаянные вороньи жалобы. Потом она что-то поняла, подошла к нам и улеглась на веранде. Теперь на каждый новый всплеск вороньей боли она только молча поднимала крупную, почти волчью голову.
Мы сидели на скамейке и на стульях вокруг белого стола. В тот момент, наверное, не одному мне показалось, что мы попали в Россию, куда-то близко к временам Чехова. И разговоры появились созвучные.
– Да, боль всегда ранит… То ли криком, то ли молчаливым стоном… Вон Иисус – когда молчал, сколько боли претерпевал… Мы и сейчас её слышим…
Сказавший это священник сам вздохнул с болью и вернулся в созерцание дивной ночи.
– А я вот от этого крика её – детей своих вспоминаю, когда они были маленькие… а не такие, как сейчас.
Это высказалась «женщина в кринолине», всегда живущая в себе, смотрящая только в пол, пьющая только чай и только из своей чашки, принося её с собой, когда идёт в гости. На дне чашки написано: «Мама, люблю тебя!» – и каждый раз, допивая чай, она это признание читает.
Еле заметно мы придвинулись друг к другу. Горели фонарики над верандой, в них были нежность и чародейство.
Вдруг всё испортилось, всё опошлилось, даже предночной страх. Это дочь хозяина, не понимая ещё, что такое «величие настроения», поставила в доме диск с певцом, в жизни похожим на туземного вождя какого-то племени из джунглей, прыгающего и гнусаво поющего о прибоях, курортах, совращённых мальчишках, называемых им в песнях женскими именами. Даже от голоса певца пахло потом.
Потом