клоуна увидели, пришедшего сюда повеселиться? – Почти зло произнёс он. – Заполните заявление и подпишите….
На грязном, с облупившейся побелкой потолке камеры мне виделись парусники, качающиеся на волнах океана, крик чаек, и звучала очень тихая мелодия. Я лежал на спине, подложив ладони под голову и, наверное, начинал понемногу сходить с ума. Но именно тогда мне стало отчётливо понятно: это и есть настоящее счастье – остаться жить.
Глава 3.
Последний большой город, моего путешествия в «столыпинском вагоне» был Красноярск. Неделя передышки в пересыльной тюрьме, и рано утром снова по железной дороге. Конвоиры не разговаривали. Казалось, я один во всем поезде. Но это было не так. Уже поздно ночью меня и ещё двоих осуждённых высадили на какой-то тёмной станции. Ни названия, ни людей, ни фонарных столбов. Под светом фар грузовика нас провели сквозь строй вооружённых автоматами солдат и трёх грозно рычащих овчарок в небольшое помещение, похожее на КПЗ.
Защёлкнулись засовы. Тусклый свет от лампочки, спрятанной за железной решёткой где-то в стене над дверью, открыл нашему взору интерьер камеры. Он был незамысловатый. Размер её составлял где-то четыре на два с половиной метра. Лежанка, выполненная из досок, и покрашенная в тёмно-коричневый цвет напоминала сцену в каком-нибудь деревенском клубе. Она занимала всю длину помещения. Посредине над ней – наглухо зарешеченное окно. Площадка между дверью и деревянным настилом была узкой и не оставляла места для свободного хождения. От бетонного пола исходила сырость. В правом углу находилось, повидавшее не лучшие времена, большое металлическое ведро, как я понял, заменяющее туалет. Раковина с умывальником отсутствовали. Но стены заслуживали особого внимания. Подобная технология мне не встречалась нигде. Их никто не выравнивал. Просто накидали раствор на кирпичи, дождались, пока высохнет, и нанесли побелку. Получилось оригинально, с точки зрения модернизма. Судя по черным затёршимся разводам, побелили очень давно. Взобравшись на «сцену», я внимательно осмотрел этот шедевр тюремного искусства и даже потрогал.
– «Шуба» называется, – пояснил один из попутчиков, заметив мой интерес к стене, – Чего, никогда не видел?
– Нет. Эту технику штукатурки лень породила или ещё, какой умысел? – я старался держаться достойно, пытаясь маскировать свою скованность.
– А хрен его знает. Может лень, а может для того, чтобы головы себе могли разбить. Нашего брата списать легче, чем кормить весь срок. Ну, если по логике, то раньше все стены исписаны были, а сейчас не накарябаешь ничего, никакую информацию. Ладно, давайте знакомиться. Меня Колькой зовут, «погоняло» – «Мокрый». Не от слова обоссался, а от слова «мокруха», – он улыбнулся, демонстрируя жёлтые зубы.
На вид ему было лет пятьдесят. Среднего роста, голова побрита под ноль. Морщинистый низкий лоб, прямой небольшой нос. Острый злой взгляд серых глубоко посаженных глаз, отпугивал и не позволял расслабляться окружающим рядом с ним. Улыбался он одним ртом, глаза при этом оставались нейтральными. Худым его можно было назвать