и остался сидеть.
– Женя, мне кажется, она тебя любила тогда.
Бирюков зло махнул рукой.
– В том-то и дело, что нет! Кто я такой, чтоб меня любить?! На мне уже тогда клеймо разгвоздяя висело. А я ведь олимпиады выигрывал, такие задачки решал, что только одному Семену под силу были. Будь проклят тот день, когда меня в преферанс научили играть. Моя б воля, я б выкинул его из жизни. Как там у Хайяма «Если б я властелином судьбы своей стал, я бы всю ее заново перелистал, и безжалостно вычеркнув скорбные строки, головою от радости небо достал!» Сашка, будешь Хайяма читать, бери перевод только Германа Плисецкого. Остальные не вштыривают. А в читалку я пошел не учиться даже, как я теперь понимаю, а на нее лишний раз взглянуть, подсознательно влекло. Каждый день так случайно встречались, но заговорить с ней о своих чувствах не мог. Потому что уже тогда погибал. Нет, Сашка, Семена она всегда любила и хотела. А вот здесь облом и произошел.
– В чем же облом?
– Да ты и сам знаешь. Самая любимая женщина Семена – наука, и он ей никогда не изменял, даже с красивыми девушками, наподобие Наташки.
Нахимов слушал и никак не мог понять, о каком предательстве говорил Бирюков. Сейчас он производил впечатление несчастного, запутавшегося человека. Такой человек не мог причинить зла другу и товарищу, такому же физтеху, как он. Тем более Бирюков лучше многих понимал, что не простой физтех Семен Весник, такие люди рождаются редко, может, раз в столетие. Нет, не мог он предать Семена… Тогда что?
Из открытого окна четвертого этажа вылетела тарелка и со звоном разбилась на черном тротуаре. За ней последовала и другая. Товарищи отошли в сторону. От подгулявших студентов ожидать можно чего угодно. Нахимов знал, что все тот же общий любимец Вася Тищенко порой напивался до такой степени, что друзья несли его вчетвером в общежитие, если пьянка происходила не в общежитской комнате, а где-нибудь в ресторане, а на следующий день тот абсолютно ничего не помнил о вчерашнем загуле, о том, как приставал к незнакомым девушкам или пытался разбить зеркало в гардеробе, приняв свое отражение за корчащего рожи алкаша и о других постыдных вещах. А трезвый – просто паинька-мальчик с доски отличников в средней школе…
Снова раздался бой посуды, на этот раз уже в комнате, затем все затихло. Видно, соседи утихомирили буяна.
– Да, не зря французы говорят, шерше ля фам, – все никак не мог подступиться к заветному Бирюков, – где преступление, всегда ищи женщину.
Он опять замолк, поднял голову и посмотрел на четвертый этаж. Окно захлопнули, оборвав фразу «Уймись, Колян, заи…!» на самой задушевной ноте.
– А Семен словно не замечал ее любви. И вот он всегдашний парадокс, про который еще классик писал. Чем меньше женщину мы больше, тем меньше больше она нам. Нет, не то, – несмотря на подавленное состояние духа, Бирюков не мог обойтись без извечных шуточек. – Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей.
– Легче, вроде, – ввернул Нахимов, смутно припоминая далекий