пожалуйста! Очень тебя прошу, – громко шептал грузин, хотя никакой надобности в шептании не было. – Горе у человека – дочь умерла.
– Да что ты?… Какая дочь? Неужто Елена Николаевна? – воскликнул капитан. – Когда? Как?
– Я тебе говорю, иди отсюда! Не видишь плохо человеку, ступай.
Капитан и помощник помялись, и на цыпочках вышли вон. Бухгалтер вышел следом за ними и тихонько затворил дверь, оставив плачущего агента одного в кабинете.
– Скажи на милость, что произошло с Еленой Николаевной? – пробормотал капитан. – Я ведь ничего не знаю…
– Потом всё узнаешь, – рявкнул Чакветадзе. – Ты вот лучше скажи, что мне с ним делать? Капель ему, что ли, каких дать? За доктором послать?
– Я тебе сейчас дам, Иван Иваныч, пароходную аптечку, – сказал капитан, – возьми оттуда валерьяновых капель и дай ему штук двадцать… И всё же, что за история? Ах, жаль барыню! Славная была… А я ведь за тобой пришёл, хотел позвать стерлядь покушать.
– Спасибо! Кушай сам! – быстро ответил бухгалтер. – Я не могу старика сейчас оставить, жалко. Пошли за твоей аптечкой!
Когда Чакветадзе вернулся обратно с аптечкой, то застал перед дверями кабинета целую толпу: конторские служащие, кассир, практикант с парохода и Алексей Владимирович столпились у дверей и с жадным, нелепым любопытством смотрели сквозь полуоткрытую дверь на Модзалевского. Старик всё ещё плакал, сидя всё в той же позе за своим столом. На полу в луже воды лежали осколки разбитого стакана. Очевидно, Николай Павлович, уронил его неловким движением локтя.
– Смотри, стакан разбил, – сказал один клерк другому, не заметив возвращения бухгалтера.
На лице клерка не было ни капли сочувствия, из-за чего увиденное и услышанное мгновенно вскипятило, и без того горячую, кровь грузина.
– Убирайтесь вон!!! – гаркнул он во всё горло, покраснев до такой степени, что лицо стало лиловато-красным. – Живо возвращайтесь, дураки бесчувственные, по своим местам! Что тут смотреть?! У человека горе, плачет, а вы глазеете! Ууу, болваны, идиоты, шайтаны проклятые!
Глазеющие сконфузились и начали разбредаться. Чакветадзе окончательно рассвирепел, схватил половую щётку и швырнул её в толпу отступающих по своим местам, уже совершенно не думая о спокойствии им же самим охраняемого Модзалевского.
Модзалевский, словно пробуждённый воплями грузина, пришёл в себя и перестал плакать.
Он чувствовал страшную разбитость и вялость во всём теле, но острая душевная боль прошла. Он огляделся, вытер набухшие красные глаза и промолвил:
– Иван Иваныч, будь добр, позвони, чтобы дали холодной воды. Да позови Сухомлина.
– Работать хочешь? – кротким и тихим голосом спросил Чакветадзе, заботливо, словно нянька, наклоняясь над ним. – А может лучше тебе домой пойти? Или немного отдохнуть? Ведь опять плакать начнёшь…
– Нет уж, довольно! – сконфуженно пробормотал Модзалевский. –