на крыльцо и закрыв лицо руками, она продолжала плакать, тихо подвывая. Никита, стоя чуть в сторонке, сплюнул на землю и презрительно бросил: «Дура квелая! Не зря мамка говорит – малахольная». Успокоить ее не могли ни сестры, ни вышедшая на крыльцо мать. Бабушка, как всегда, тихонечко, приобняв, увела девочку в дом и там после допроса выяснилось, что пятилетняя Даша увидела то, что ей совсем не нужно было. Этот остолоп не нашел ничего умнее, чем спустить перед нею штаны и показать что-то такое мерзкое и страшное, что ребенка было не успокоить и не утешить.
И мать, и бабка, даже не взглянув друг на друга – не только что ни словом не обменявшись – приняли единодушное (вот уж точно, одной душой) скорое, но единственно верное решение. Ведь знали точно, что гнев мужиков будет страшным – и обидчику-охальнику не избежать сурового наказания. Девчат в доме никогда не били, но розги на подворье водились. Переговорили в срочном порядке с Авдотьей, она все поняла без разъяснений, собрала свои гуни и кое-что от Нюры (пусть берет, только от греха подальше!) и, сказавшись больной, вместе с сыном покинула дом в срочном порядке, не дожидаясь прихода мужиков.
Глава 4. Жизнь. Просто жизнь
Аннушка очень старалась: тяжелого не поднимала, руками вверх не тянулась, на холодное не садилась, и даже на детей, если и заслуживали, ни разу не шумнула. Почитай, восемь месяцев так, жалеючи себя, проходила. И в доме, и на дворе все как-то затихло, и даже скотина кричала, мычала и кудахтала будто вполсилы. «Ну еще чуть», – думалось ей, да и живот вырос куда выше прежнего, вот уж месяцок – и срок придет. Но случилось по-другому. День все тянуло, ныло, к ночи воды отошли, послали за Алтуфьевной на другой конец хутора, аж за мельницей. Пока она прибыла, все было готово: горячей воды вдоволь, пеленочки и легкое теплое одеяльце, и шапочка с кружевами, связанная бабкой для старшеньких и хранившаяся для такого первого одевания младенчика. Дети уложены были в дальней спальне у стариков и давно видели свои сладкие сны. Криков и суеты им не положено было слышать и видеть.
Момент торжественный и волнующий, и каждый раз все равно бывало страшновато: как все будет-обойдется. Ручки-ножки целы, закричит сразу, не порвется ли мать?
Все началось быстро: роженица уже знала и когда вдохнуть поглубже и как боль разрывающую в себе спрятать и не выпустить через сцепленные зубы, а тут и повитуха подоспела. Точно вовремя. Проворными движениями и односложными командами организовала все пространство вокруг и Нюру подготовила к главным движениям, а тут уж и головка маленькая показалась, крошечная, прямо как игрушечная. А вот и вся она здесь, деточка, снаружи. Но не кричит, а как спит еще. «Как же разбудить ее?» – думает Нюра сквозь туман полуобморока. Охи, ахи, шлепки легкие, – тихо. Повторяются те же звуки, шлепки погромче, тихо. Тихонечко, как сквозь тряпочку, плач, слабенький, – живая, живая моя деточка!
– Девочка али парень?
– Девчонка, еще одна Гаврилова наследница. Ой, Нюрка, ну ты и мастерица девок рожать, – хохотнула