Филипп не рад?
– Да и не знаю, маманя, мне они не говорят. А Моте недавно новую дошку и ботиночки со шнурками справили, свекор с ярмонки привез. И Авдокея говорила – Мотя у нее цветочки свадебные приходила смотреть, может, присматривает. Вы-то тут как, не скучно без меня? Управляешься? Ой, пойду в комнату свою, как там все сейчас?
– Ну сходи проверь, может, что еще забыла, так забери. А я пока на стол соберу – вон и Степушка к обеду возвращается.
Встреча со старшим братом была такой же сердечной. Рассказал, что родители скучают без нее, у мамушки иной раз глаза на мокром месте, переживает за дочку «в людях». В хозяйстве все ничего, слава Богу. Жениться вот надумал, скоро к Наталье сватов будем засылать. И так-то хорошо было побывать дома, втянуть ноздрями его воздух и снова почувствовать ни с чем не сравнимое ощущение покоя, любви и тепла.
Теперь ее жизнь была включена в круговорот времен года и сельских работ, а еще в то новое, что несло в себе ее новое положение – жены и, кажется, скоро-скоро – матери. К весне она уже ходила тяжелая первенцем, оказавшимся горластой крепенькой Анфисой. Гавриил ждал, конечно же, наследника, но, когда взял на руки это тепленькое тельце, взглянул в такие же голубые, как у матери, глаза, сказал: «Девка. Ну и хорошо. Следом парень будет».
А следом была опять девка. Назвали Параскевой, да только имя свое она недолго носила, за неделю истлел младенчик – никто не знал, от какой напасти-болезни. Долго-долго еще звучал этот хриплый плач и слабенький кашель в Нюриных ушах, и тельце горячее помнили руки. И душа свербила так долго, что казалось, никогда не отболит. Нюра едва не истаяла за полгода, почти без еды и сна, не слушая увещеваний матери и свекрови – у тебя дите! – потому что глотать разучилась. И сна не было ни в одном глазу, несмотря на усталость и полное изнеможение после долгого дня забот. Анфиса и вытащила. Уж такая ласковая девчонка получилась у Гаврила и его Аннушки, такая сноровистая и хваткая, все ей знать и понять надо. Вопросами замучает за день. И когда уже умучает ее вконец, а дела не переделаны, то и отправит ее на другую половину, к бабе с дедом. А тем и радость угостить лакомым кусочком и порасспросить ее о новостях ее младенческих, да и рассказать ей про Репку да Курочку Рябу, про Бобку-сторожа и свинью Машку в хлеву, про батенину Серую, да про лису и волка во полях и лесах. Бабушка особенно любила поговорить про Боженьку, про доброту его и всевидение (грешить-то нельзя – накажет).
– Баба, а я когда ночью под кустиком писаю, он тоже видит?
– А вчера я у Бобки мячик порванный взяла и выбросила, теперь Боженька накажет?
И так-то славно бабке эту головушку шелковую гладить и улыбаться неприметно в душистый затылочек.
Тут и опять отяжелела Аннушка, на радость мужу. Кто будет – не обсуждали, был бы жив и здоров младенчик. Носила легко, только в конце беременности не могла уже все управлять, так семейным советом решили, что Мотя будет за старшую и на кухне, и в хлеву. Той мало радости, да куда денешься, отец сказал – значит, приказал, а вопросов не задают