предположительно принадлежащих Интарсу Радзивиллу, будут недоступны – я не могла позволить себе терпеливо выжидать, пока адресат прочтет письмо и соизволит черкнуть мне пару строчек, да и кто знает, вдруг, в тех краях, где моего старого знакомого в очередной раз носят черти, слыхом не слыхивали об интернете? Теоретически, сигнал мобильного оператора там тоже мог не ловиться, но как-то же секретарша Тагалдызина сообщила Интарсу о пожаре в коммуналке, и, значит, всё было не настолько безнадежно.
Я не исключала вероятности, что Интарс вернулся в Столицу – тогда я бы на ходу придумала убедительный повод для «очной ставки», а личное общение, как правило, давало куда больше пространства для маневра, чем телефонный разговор. Интонации голоса, частота и длительность пауз, дыхание в трубку – методов дистанционно прояснить настрой собеседника я знала немало, но ручаться за достоверность выводов я бы не стала, а вот глаза почти никогда не лгали. Человек мог от природы обладать застывшей мимикой и «рыбьим взглядом», мог безукоризненно контролировать мельчайшее движение каждого мускула на невозмутимом лице, но в народе не зря называли глаза «зеркалом души», и при наличии маломальской практики определить истинный настрой оппонента удавалось с минимальной погрешностью. Естественно, «крепкие орешки» не раскалывались до последнего, но суммарный процент уникальных экземпляров был не так уж и высок. Наблюдательность, внимательность к деталям и умение прислушиваться к внутренним ощущениям отлично работали в тандеме, но применительно к диалогам по телефону все перечисленное нужно было делить надвое, а иногда и натрое. Ладно еще, если ты давно знаешь человека, и он для тебя – открытая книга, но наша с Интарсом близость, носившая сугубо интимный характер, не позволила мне сформировать четкое представление об этом загадочном индивидууме. Будучи великолепным рассказчиком, он виртуозно создавал иллюзию откровенности, но умудрялся оставлять ключевые подробности за кадром, и в результате получалось так, что он охотно выкладывал тебе всю подноготную, а по сути не говорил ничего важного.
Агапова я очень быстро научилась понимать буквально с полуслова, а его бесхитростная натура лишь облегчила мою задачу. Даже если Ян и старался скрыть свои мысли, выходило это у него до такой степени неуклюже, что со стороны выглядело даже забавно. Честно говоря, я даже по-своему восхищалась непосредственностью «Хитмена», и мне глубоко импонировала его поразительная искренность, столь редкая и непривычная в мире сплошного притворства. Агапов был неидеален, а его импульсивные поступки нередко шли вразрез с моральными ограничениями, но несмотря все его безумства, в нем не было порочности и грязи. Он мучился угрызениями совести, страдал от запоздалого раскаяния и без остатка отдавался своим страстям, будь то бокс или любовь ко мне, причем, эту опасную черту я любила в нем больше всего. Мы с Яном были, как лед и пламя, мы дополняли и уравновешивали друг-друга, и мне безумно