более упоительным, оттененный накатившей мрачностью Магнебода.
– У меня нет причин отказать его сиятельству графу Женевскому во встрече, верно?
Он не изменился, это первое, о чем подумал Гримберт. Время – лучшее абразивное средство из всех, известных человечеству. День за днем оно стачивает контуры неприступных крепостей, стирает карты и геномы. Но есть вещи, над которыми оно, кажется, не властно.
Лаубер, граф Женевский, кажется, относился именно к этой категории.
За те три года, что Гримберт его не видел, в лице Лаубера не произошло ровно никаких изменений. Ни шрамов, указывающих на участие в боях или поединках, ни новых морщин, которые могли бы свидетельствовать о нервном истощении, ни бубонов или шанкров, верных свидетелей невоздержанности в постели.
Лицо графа Женевского даже в мелочах осталось ровно тем же, каким помнил его Гримберт, – холодным, отстраненным, даже неестественно спокойным, как для существа, в чьих жилах течет человеческая кровь. Оно бы даже походило на изысканную фарфоровую маску, из тех, что непревзойденно умеют делать венецианские мастера, если бы не блеск глаз, тоже по-рыбьи холодный и внимательный.
– Маркграф Гримберт? Мое почтение.
Приветствие было еще более сухим, чем воздух снаружи шатра, скрипящий от количества растворенного в нем песка. Ни поклона, ни традиционных форм приветствия, принятых при дворе, ни даже свиты герольдов, возвещающих о визите. «Почти фамильярно, – подумал Гримберт. – Почти в насмешку».
Впрочем, едва ли это было вызовом. По заведенной много лет назад традиции в походном лагере отбрасывались высокие манеры и пышные чинопочитания, в противном случае, как выразился когда-то господин Алафрид, когда еще не был императорским сенешалем, эта чертова камарилья будет обмениваться поклонами до тех пор, пока не свершится Страшный суд – и тогда снова придется тратить время на рекогносцировку.
Гримберт решил ответить ему тем же.
– Граф Лаубер? Приятная неожиданность. Добро пожаловать!
«Ему восемьдесят четыре года, – напомнил себе Гримберт, – он куда старше меня, однако выглядит моим ровесником». Ланцеты и зелья женевских лекарей по-прежнему не знают себе равных. Черт возьми, хотел бы я знать, сколько ливров в год он тратит на омолаживающие операции и процедуры…
Этого он не знал, как не знал и многих других вещей, связанных с жизнью графа Лаубера, несмотря на все ухищрения шпионов и щедрые порции золота. Жизнь графа Лаубера была окружена защитным периметром из тайн, секретов, недосказанностей, умолчаний и неточностей надежнее, чем крепостной стеной. И Гримберт неоднократно имел возможность убедиться в том, что сокрушить эту стену – не в его власти. Пока что. Пока.
Лаубер был не один. За его спиной маячили две мужские фигуры. Судя по льняным сюрко[28], на плечах которых виднелся герб Женевы, оба имели не последнее отношение к рыцарской дружине графа. Лаубер не замедлил их представить.
– Эти господа за мной – сир Аскарик и сир Виллибад. Они из моего знамени.
Гримберт