Теперь уходи…
– Маруська, я тебя люблю, – прошептал отчаянно.
– Смотри мне! Люби! – приказала.
В соседней комнатке во сне вздохнула Орыся. Немец перепугался до смерти и выскочил в окно. Сколько раз позднее он вот так прыгал в ночную темень Марусиного двора? И не припомнить теперь.
Когда немцу исполнилось четырнадцать, калека Григорий слег и уже не поднялся. За жизнь не цеплялся, но умирал тяжело, словно чьи-то грехи отрабатывал. Хрипел на кровати у окна и все звал Ксанку. Ракитнянские бабы взяли его под свою опеку, гнали Степку из дома, мол, не рви душу, бедолага, все равно не поможешь, но немец все сидел около отца как привязанный вплоть до того позднего вечера, когда Григорий вдруг открыл глаза и прошептал тихо и четко:
– Сходи… К рыбке… своей…
– А и то, – подхватили бабы, предчувствуя близкий конец. – Сходи, Степа, на ставок… Чего в хате сидеть? Рыбы наловишь, отца порадуешь…
Сколько раз после смерти отца Степка все думал и думал над его последними словами и никак не мог понять их скрытого смысла, потому что не мог знать калека про Марусю. Никто не знал.
– Хорошо… Пойду… – встал.
Тетку Орысю увидел у дверей, смутился, голову опустил:
– Я быстро…
Луна тревожила черную ночь холодным белым сиянием, гасила звезды, касалась верхушек деревьев и крыш, и казалось, звезды померкнут, деревья и крыши сейчас запылают таким же белым холодным пламенем, станут пеплом и навеки растают, оставляя властвовать в бескрайней тьме только это холодное жестокое светило.
Степка дошел до сиреневого куста, увидел в открытом окне силуэт – бледные до голубизны голые руки, плечи… И намысто – аж черное в лунном свете. Вздохнул горько и впервые пошел к Марусиному окну не прячась. Заскочил в комнату, упал на пол под окном, прошептал:
– Маруся… У меня отец так сильно болеет… А если помрет?
– Выздоровеет. – Маруся присела рядышком, прижалась к немцу.
– А вдруг помрет?.. Меня ж тогда… в интернат… от тебя…
– Нет!
Со двора послышались шаги. Степка напрягся, на Марусю испуганно зыркнул.
– Замри… – прошептала, к окну стала. – Мама?
К окну подошла заплаканная Орыся.
– Гришка Барбуляк помер, – сказала.
Маруся замерла. В комнатке под окном в ее ногу вцепился Степка Барбуляк, сжал судорожно челюсти, чтобы не закричать.
– Я к Старостенко… – всхлипнула Орыся. – Сообщить… А ты, доченька, беги к бабе Чудихе… Скажи, пусть идет к Барбуляковой хате да хоть какую-то молитву над покойным прочитает…
– Не пойду…
Орыся зыркнула на дочку удивленно.
– Э, девка! Не время фокусы показывать. У людей горе…
– Не пойду, – прошептала упрямо.
– Да что с тобой, Маруся?! – рассердилась Орыся. – А ну быстро к Чудихе!
– Не пойду! – отчаянно выкрикнула. – …Боюсь!
– Тьфу на тебя! Боится она… – махнула рукой Орыся и побежала со двора.
Маруся провела мать взглядом, наклонилась к немому, окаменевшему немцу, что так и сидел