это доблестное войско
Изнеженного принца, чья гордыня
Божественным возбуждена огнем.
С презрением, наперекор испугу,
Торопятся, пренебрегая смертью
И всей своей судьбой, – чего бы ради?
Яичной скорлупы! Величье жеста
Не в достоверном поводе к отваге,
Для мужества хорош любой пустяк,
Коль ставка – честь. И кто же я тогда?
Отец – загублен. Мать – с пятном позора,
Смятение в рассудке, кровь кипит,
И все насмарку. Видеть со стыдом
Презренье к гибели у стольких тысяч,
Которым за мираж, за отблеск славы
Не жалко лечь в могилы – за клочок
Земли, где даже строй не развернуть,
Где места не сыскать для погребенья
Всех павших. Полно! С этих пор
Одна месть в мыслях – или в крови.
Алексей Бартошевич. Вообще, строго говоря, я не филолог, не специалист по переводу, я занимаюсь историей театра. И я занимаюсь историей Шекспира в постановках разных веков, включая наш собственный. И в качестве человека, связанного с театром, я должен сказать, что тот перевод, который вам сегодня представлен, по-моему, в высшей степени интересен с театральной точки зрения. Что я имею в виду? Я думаю, что у многих вызвало не то что недоумение, но удивление то, как переведено начало самого знаменитого на свете монолога. Не “Быть или не быть”, а “Так быть или не быть”. Я попытаюсь прокомментировать эту строчку, как я ее понял. Во-первых, это самое слово “так” очевидно создает ощущение некоторого процесса, продолжения хода мысли. Обычно же монолог понимается или читается как некоторая остановка в действии, когда выходит главный артист на сцену, становится в эффектную позу и начинает “Быть или не быть”. И вот это самое “так” мне кажется очень уместно. С другой стороны, что, может, даже важнее, в театре шекспировского времени (это маленький театроведческий комментарий) монологи читались в публику. Представления о том, что у Станиславского называется “публичным одиночеством”, не существовало. В сущности, Гамлет спрашивает у публики: “Быть или не быть?” Он прямо выходит на диалог со зрителями, которые окружают его не по ту сторону рампы, не “там, где-то” в торжественной темноте зрительного зала, а он видит их лица вокруг, страшно близко к себе. Лица окружают его со всех – ну не со всех, с трех – сторон. И, мне кажется, вот этот самый контакт со зрителями, к которым этот монолог обращен, это самое слово “так” очень подчеркнуто его задает. Я с большим удовольствием читал этот перевод в целом и мог бы привести довольно много примеров, насколько эта работа связана с задачами сценическими. Приведу еще один, совсем крошечный, пример. Совсем не уверен, что это приходило в голову переводчику, но разве это имеет значение? Это сцена Гамлета с Розенкранцем и Гильденстерном, знаменитый прозаический монолог “С недавних пор я потерял…”, Гамлет говорит о том, что в его душе произошло в последнее время и как эта храмина-Земля стала скоплением вонючих грязных паров и так далее. В этом тексте есть одна вставочка. “Look you”, – говорит Гамлет. Переводчики переводили это по-разному. “Видите ли” – у Лозинского, насколько я помню. Понятно, что у Лозинского это отдавало ощущением