лужи. Разговаривать было невозможно, так как не слышно было идущего впереди. Ноздря, идущий в хвосте, затянул наш походный пэан «Мамонты».
…Белые и серые, словно валуны
Серые и белые дикие слоны.
Сквозь тайгу дремучую тут и там и тут…
И наша банда что есть мочи подхватывала:
МААААМОНТЫ, МАМОНТЫ ПО ТАЙГЕ ИДУТ!!!!
И не чувствовалось ни мокрого дождя, ни промокших ботинок. Только устремлённая к неизвестной точке в лесу группа. Кабан делал пару двухминутных остановок для выпивки «на ход ноги», и шагал дальше. Теперь мы опять углубились в лес и грязь сменилась снегом, в который мы проваливались. Поэтому тропили по очереди. Протопает один, устанет, отвалится набок, пропустит группу и встанет в хвост.
К трём часам ночи, (или утра) Кабан скомандовал: «Бивак!»
Все скинули рюкзаки на снег и началась работа по обустройству. Кабан отцепил пришвартованную стропами на рюкзаке снаружи пилу- «двуручку» и послал Надюху искать веточки, которые станут для пилы рукоятками. Сергейчик взял ручной фонарик и стал осматривать верхушки у сосен, пытаясь определить, какая сухая. Ноздревич и я растягивали между деревьями брезентовую палатку – «памирку». Бубел и Петрен хрустели ветками, собирая топливо на растопку.
Из глубины сосен раздался торжествующий вопль Ромыча Сергейчика: Аааааааааааааааууууууууууууууууууу!
Это значило на нашем наречии, что здоровая «сушина» идентифицирована.
Теперь предстояло запилить её двуручной пилой. На запил собирались все – упавшим большим деревом могло придавить и покалечить, и поэтому работу надо было делать сообща. Двое пилят, остальные упираются в дерево толкая его от себя в удобном направлении (так, чтобы падающее дерево не попало на ветки соседних деревьев). Потом те, кто держал, – пилят, кто пили – толкает. Если имелись свободные руки, можно было сунуть в щель от пропила топор, и работая им как рычагом, не давать дереву зажать пилу. Это было очень жаркое времяпрепровождение, и в процессе пиления все раздевались чуть ли не до голого торса, не смотря на дождь.
После того, как через двадцать пять минут, с оглушительным треском дерево падало, раздавался общий крик:
Аыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыы!
Это значило – теперь у нас будут дрова, костёр и душевная пьянка с песнями.
На пенёк от поваленного дерева Кабан ставил флягу со спиртом, закусь, взятую из дома и кружку, и мы выпивали «за дрова».
Потом следовал процесс обрубания сучков и веток руками и топором, распилки ствола на чурбаки и транспортировки брёвен к месту, где уже теплился огонёк. Несущий к костру бревно на загривке обычно говорил полену: «Буратино, сынок!»
Вообще, если попадалось голое бревно с длинным сучком, его обряжали в головной убор, ножом вырезали на нём глазки и улыбающуюся пасть, и усаживали рядом с собой.
Самый