бы ироничность ситуации, если бы мои замечательные родители в свое время не отправили меня учиться в Принстон?
Как мы живем
В Париже об отключении воды предупреждают заранее. Но здесь, в Нормандии, считается, что ты и сам как-нибудь узнаешь. И не просто узнаешь, но и запасешься. А с запасами у меня всякий раз выходит осечка. Но ничего, я выкручиваюсь. Для бритья сгодится и вчерашний куриный бульон, а бачок в туалете, если приспичит, я уж придумаю чем наполнить: молоком, или апельсиновым соком, или шампанским – конечно, если оно не лучшего качества. На худой конец попробую сходить пешком на речку – она у нас за лесом – и там помыться, но до таких крайностей пока не доходило.
Обычно воду перекрывают из-за ремонтных работ в нашей или соседней деревне. Раскапывают землю, меняют трубы, и через несколько часов жизнь возвращается в привычное русло. Беда в том, что отключение воды педантично подгоняют под мой распорядок. В смысле, кран пересыхает, едва я выползаю из-под одеяла – обычно в десять, пол-одиннадцатого. Для меня это ни свет ни заря, а для Хью и большинства наших соседей – позднее утро. Как знать, что за дела у них в шесть утра. Мне лишь известно, что наши жаворонки невероятно собой гордятся, а о рассвете высказываются в таком тоне, словно солнце восходит в награду им лично за беспримерные добродетели.
Последний раз воду перекрывали в начале лета. Я поднялся в привычное для себя время и обнаружил, что Хью куда-то упорхнул по своим неведомым делам. Пришлось в одиночку биться над проблемой кофе – этакой “уловкой-22”: чтобы пошевелить мозгами, мне требовался кофеин, а чтобы взбодрить себя кофеином, требовалось пошевелить мозгами. Как-то раз, еле продрав глаза, я сварил кофе на газировке “Перье”: теоретически это возможно, но не на практике. В другой раз я вскипятил вчерашнюю заварку и залил ею кофе. Ладно бы черный чай – тогда, возможно, кофе все-таки получился бы, но чай был зеленый, и получилась гадость. Вновь пережить эти ощущения не хотелось. Я шарахнулся от чайника и поспешил к вазе с полевыми цветами, стоявшей у телефона на одном из столиков в гостиной.
Цветы собрал Хью, вчера, и у меня защемило в груди, когда я вообразил, как он идет с букетом в руке по грязному полю. Хью – человек хозяйственный, точно сноровистая фермерша с Дикого Запада: сам варит варенье, шьет из мешков шторы для нашей спальни… Как-то я застал его у речки: он колотил грязным бельем по камню. Верно, тогда у нас еще не было стиральной машины, но почему бы в ванне не постирать? “Ау, вы кто такой?” – окликнул его я, и мне показалось, что, когда он обернется, я увижу у него на груди младенца – и не сидящего в удобном рюкзаке, а висящего безо всякой опоры, багрового от натуги, сжимающего беззубыми деснами сосок.
Когда Хью бьет подштанниками по валунам на речном берегу или решает обзавестись собственной мукомолкой, я вспоминаю одну супружескую пару – случайных знакомых. Дело было давно, в начале девяностых. Тогда я жил в Нью-Йорке, а на Рождество приехал домой в Северную Каролину, и больше всего на свете мне хотелось удолбаться всерьез и надолго.