в горле, а хозяин сидел себе спокойно в самом его средоточии, задумчиво глядя в пространство. Унесся от нее мыслями за тридевять земель. Молчание сгущалось, и нарушить его становилось все труднее и труднее. Когда она представляла себе эту встречу, ей думалось, что разговор к этому времени должен будет превратиться в музыку, в дуэт, но на деле их голоса звучали редко и разобщенно. Наконец ей пришел в голову вопрос, который наверняка его расшевелит и заставит обратить на нее внимание. Во всяком случае, он поймет, какая она дерзкая и прогрессивная.
– Позвольте вас спросить, а что вы думаете о поэзии лорда Байрона?
Он и в самом деле поднял брови, выпустив из ноздрей две длинные струйки дыма. И ответил с дивной откровенностью.
– Это настоящее явление. Его стихи, так сказать… – Тут он, видимо, решил не вдаваться в критические изыскания. Должно быть, счел, что ей не понять. Однако то, о чем он поведал, порадовало ее ничуть не меньше. – Помню, как его не стало. Я был тогда подростком. И ушел в лес, сокрушенный новостью. Я думал о том, чего он не написал, о его даре, внутреннем свете, что навеки угас, сгинул во тьме. Печаль и отчаяние овладели мною. Я начертал его имя на скале, на песчанике. Полагаю, его до сих можно там разглядеть.
Иезекииль вернулся с мешком через плечо в сопровождении двух пыхтящих терьеров. Когда он вытряхнул содержимое мешка на землю, собаки прижались к его щиколоткам. Из мешка с глухим стуком вывалились три ежа. Иезекииль поднял одного из них, натянув на ладонь рукав.
– Говорил же я тебе, – сказал он. – Самое для них время. Смотри, какие жирненькие, всегда к зиме жиреют. Ну вот, пусть успокоятся.
Он опустил ежа на землю рядом с двумя другими и застыл в ожидании, нашептывая: “Давайте, дорогие мои, не бойтесь”. В скором времени колючие шарики развернулись, выпростав длинные лапы и робко высунув сопящие мордочки. Коротком сильным ударом Иезекииль оглушил одного из ежей. Затем воткнул нож у загривка, надрезал шею и с усилием провел лезвие вдоль хребта; перевернул и вспорол брюшко. Убрав нож в карман, он потянул за голову и выдернул разом и хребет, и потроха. Мордочка ежа бессмысленно скалилась, под ней болтались синеющие вены. На выброшенные останки тут же накинулись собаки. Тушку он отдал Юдифи, чтобы та закатала ее в глину, и принялся за следующего ежа. Юдифь превратила ежа в гладкий глиняный шар и засунула в костер.
– Хорошо, что тут полно глины. Хорошая глина: липкая, желтая.
– А нортгемптонширские цыгане, – сказал Джон, – выкапывают под костром ямку и зарывают их туда.
– Да ну. У них, конечно, свои правила, но, по-моему, они зря тратят время. Так-то оно куда лучше.
Часом позже шары с готовым мясом выкатили из костра палкой, разбили и вынули оттуда гладких дымящихся печеных ежей. Колючки застряли в глине и легко отделились от шкуры. Юдифь раздала всем нарезанные вдоль крапчатых спинок аппетитно пахнущие ломти.
Джон ел. Вкус был точно такой, как он помнил: сладкий, земной, с привкусом тайны. И мясо такое нежное. Губы покрыл теплый жир.
– Говорил