словно лошадь перед скачками. Должно быть, он был знаком с Нельсоном.
– И как у нас сегодня дела?
Джон встал, его пять футов два дюйма от земли против роста адмирала казались убогими и ни на что не годными.
– Очень хорошо, сэр. Чудесный день.
– И в самом деле, – адмирал выпростал из-за спины руку и указал на лес. Джон, словно пес, посмотрел на руку, а вовсе не в том направлении, куда она указывала. Он и забыл, какие у адмирала скрюченные и отечные руки, как похожи его узловатые пальцы на корни имбиря. Джон удивился, что адмирал без перчаток – наверное, ему просто не удалось их надеть. – Да, – сказал адмирал, – что за славная осенняя погода. А меня ждут в гости в городе, – объявил он. Джон со значением кивнул. – Так что я отправляюсь в Вудфорд, дабы препоручить свою бренную плоть поезду. – Адмирал улыбнулся.
Улыбнулся и Джон.
– Желаю вам добраться в целости и сохранности, – сказал он.
– Да, – медленно ответил адмирал. Похоже, ему пришлась не по нраву прозвучавшая в словах Джона искренняя озабоченность. Да и то, кого может порадовать мысль о собственной гибели на противоестественной скорости. – Да. В самом деле. Так что я должен с вами раскланяться. Передайте от меня привет доктору и миссис Аллен. Да, кстати. Кто-то снял Бич-Хилл-Хауз – сдается мне, какой-то из друзей доктора. Вы случайно не знаете, кто?
– Боюсь, что нет, сэр.
– Ну что ж. Тогда я пошел.
Адмирал захлопнул за собой ворота и стал спускаться с холма, сцепив толстые руки за сухощавой спиной.
Джон с завистью просвистел ему вослед: “Но фаты-друзья разорили меня, разорили меня в пух и прах”. Вечер в Лондоне со старыми, сумасбродными приятелями – вот чего ему не хватает. Он почувствовал, как плоть его стремится к пиву, жаждет опьянения, чтобы мир размяк и поплыл вокруг него. Снова натянуть зеленую куртку, в которой он выглядел деревенским клоуном в глазах друзей из “Лондон мэгэзин” с их ершистыми литературными спорами, с их острыми, передаваемыми из уст в уста эпиграммами, разбросанными в гуще разговора тут и там, словно алмазы в породе. А потом – бахвалиться и надувать щеки, а обстановка то и дело меняется, словно задники во второсортном театрике, и вот он уже с какой-то юной пышечкой, и ее гнездышко щекочет ему нос, в то время как он, напрягая язык, пробует ее на вкус, а потом гасит в ней свой пыл – о, это дивное освобождение – и стискивает ее в объятиях, стирая скулой румяна с влажной от пота щеки.
Он мог бы наведаться по старым адресам, отыскать былых приятелей, полысевших, раздавшихся, работавших лишь от случая к случаю после того, как журнал закрылся. Но толку-то: все это ушло, а он уйти не может, напомнил он сам себе. Он пациент, узник. Он должен вернуться к Аллену. И вообще, ему бы хоть этот день продержаться. У Джона возникло неодолимое желание по чему-нибудь ударить. Но Природа отстранилась от его маленькой грязной ярости и оставила при своем.
Он работал до сумерек, а потом пошел обратно. Ворота ему отворил Питер Уилкинс. “Поторопитесь, –