чего там упрямиться?
Погода в ту осень выдалась славная, так почему же не прогуляться, тем более что с утра все равно делать нечего. Но, чтобы уже совсем не скучать, мы затарились еще накануне. Знали друг друга пока неважно, поэтому общей попойки не получилось, и кучковались по двое, по трое. А с Банщиковым мы были знакомы еще со школы и потом оказались на одном курсе, даже в одном потоке.
Хороший был парень Саня, толковый и невредный, но отчаянный разгильдяй. Длинный, худой, смазливый и как-будто совершенно развинченный, словно был вывихнут из всех суставов сразу. И вел себя соответствующим образом. Помню, на уроке литературы мы обсуждали – и осуждали, разумеется, – злостный индивидуализм Макара Нагульнова. Каким-то манером он в который раз нарушал очередное постановление. Суть наших монологов я бы сейчас сформулировал примерно так: «в нашей прекрасной жизни всегда найдется аккуратное место целесообразному и конструктивному поступку». И Банщиков заодно с коллективом прилежно тянул свою худую руку. Кисть только у него никак не хотела торчать штыком и свешивалась набок лопаточкой. Когда же волна докатилась до него, он выломился из-за парты и внятно спросил: «А за что Синявского посадили?» Такая реакция на Шолохова была даже слишком понятна, но уже не безопасна. Могли последовать большой шум и неприятные последствия. Однако в те годы наши учители держались еще вполне пристойно.
Так вот накануне мы решили с Банщиковым, что каждый берет по бутылке, но не договорились о градусах. И я принес «Три семерки», а Саня «Столичную». Булгакова в то время уже напечатали, и я ему процитировал с ходу сентенцию, мол, не следует запивать водку портвейном. Друг мой лишь отмахнулся – не впервой, но не учел, лопух, что всей закуски у нас была лишь пара пирожков, и ни на что другое денег уже не оставалось. Ну мы, само собой, не спешили, двигались в одном ритме с колонной, шли вместе со всеми, бежали, когда требовалось заполнить разрывы, а на остановках заскакивали в соседний подъезд и там спокойно потягивали припасенное питье. Поначалу каждый из своей бутылки.
Я-то не торопился. Любил, признаюсь честно, это дело. Входишь в темный, тихий «парадняк», не спеша поднимаешься по цементным ступеням до первого окна. Присаживаешься на обшарпанный подоконник и потихоньку запускаешь из горлышка в горло жгучий напиток, квантуя его граммов по двадцать – тридцать. А между глотками то обмениваешься парой слов с приятелем, то поглядываешь сквозь замызганное стекло на запруженную улицу. И так покойно делается на душе, будто бы жизнь только-только еще началась… А Саня даже не выпивал, а засасывал, и так жадно, как будто за ним уже гнались, как будто кто-то мог внезапно ворваться и отнять то, что недопито. На самом деле к тому все и шло, и он резкий обрыв в своей жизни хотя еще не видел, но уже предчувствовал. Ну да сие уже другая история…
В общем, когда он уже стряхивал в рот последние капли, портвейна еще оставалось, наверное, с полбутылки. Было это, кажется, как раз перед тем, как колонна вывернула на Большую