чуть было не грохнули этого придурка тут же на площади. Да и он сам протрезвел от страха и запросился вниз. Все пятеро быстро-быстро пошли-побежали вперед, вырвались на Халтурина и там какими-то закоулками, вдоль Мойки, мимо Конюшенной, через Марсово поле свалили подальше от проклятого места…
Сказать по правде – такой реакции я не ожидал. Думал, ну повеселятся, ну пошерстят для порядка, а так – кто же не был молодым да глупым. Тем более что, как я понял из разговоров, особенной симпатии к этим товарищам из Смольного они не испытывали. Мне казалось, что я им дал удачный повод лишний раз посмеяться, позубоскалить, отвести надорванную службой душу. Но они просто молчали.
В комнате, где собралось полсотни изрядно подвыпивших людей, сделалось вдруг ужасно тихо. Я даже услышал, как скребет по блюду нож-лопатка, подцепляя последние куски бисквита. Каждый сидел, словно надувшись, и мрачно пялился перед собой, в индивидуальную чашку. И старик с носом, распухшим, как огромная клубничина; он ел левой рукой, держа правую в черной перчатке на коленях: кисть потерял на лесоповале, где-то в районе Таймыра. И сорокалетний здоровяк-альпинист, чьи мышцы изящно прорисовывались под тонкой шерстью югославского джемпера; как будто не он жаловался громко, что ВАК второй раз завернул ему докторскую: придирки мелочные, а причина понятная. И литературное дарование вполне русского и вида, и отчества тоже помалкивало, как бы в задумчивости пристукивая пальцами по скатерти; но уж он-то сам только что здесь кипел и бурлил, выстреливая гениальные строчки, годами плесневеющие в письменных столах и редакционных шкафах. И даже Мишка озабоченно посапывал над моим плечом, беспокоясь – только я не понимал о чем и за кого.
– А вы уверены, что за вами никто не следил? – спросил Яков Семенович.
Я вежливо напомнил, что история случилась не сегодня, а четыре года назад.
– И так никуда и не вызвали?
Я отчетливо и очень аккуратно объяснил аудитории, что никуда никого не вызывали, никто к нам не приходил, и никаких последствий Санина идеологическая диверсия не имела. Разве что я окончательно разругался с тогдашней подружкой. Потому что не пошел на условленную вечеринку, а, забрав из дома запасенную бутылку, поехал к Банщикову, у которого тоже что-то было. Родители его гуляли где-то за городом, и нам никто не препятствовал упиться вволю. Напоследок и там вроде появились какие-то девицы, но это я помню уже нетвердо.
Поверили они мне, не поверили, но – приободрились. И уже застучали ложечки, помешивая сахарный песок в чашках, кто-то зашуршал салфеткой, промакивая пролившийся на брюки лимонный сок – хорошо пропекся пирог в духовке, – и, конечно же, со всех сторон стола посыпались поучения. Я тоже уткнулся в свой кофе и не следил за тем, кто и о чем говорит. Все эти реплики слились для меня в один монолог, который произносил один Голос, твердо, убежденно и внятно, как будто на публичном выступлении, словно перед включенным микрофоном.
– Социализм, –