встать с ним бок о бок, спина к спине у мачты, против тысячи вдвоем. Я побоялся. Струсил. Ругайте меня, корите! Наказывайте, вы, смелые и правдолюбивые! Все вы – ум, честь и совесть нашей эпохи…
Полтора часа, полную академическую пару, тянулась эта массовая истерия, и никому не хватило чувства меры залепить пятерней по физиономии оскалившемуся коллективу. Впрочем, для этого необходимо мужество особенного рода. У Графа оно, возможно что и было. Он спокойно выслушивал самые дикие оскорбления и даже не пытался защищаться. Сначала мне показалось, что он дает выпустить пар, снизить давление, чтобы потом уже и попросить прощения. Но время шло, мы говорили, а он все так же молчал. Стоял у стены и глядел нам прямо в глаза. Не переминался, не теребил свитер руками. Оттого-то народ распалялся все пуще.
– …не в товариществе дело. Если будем потакать друг другу, то эдак кто знает до чего докатимся. Мы учимся не за свои деньги. Государство оплачивает наши дипломы авансом, чтобы потом мы могли честно вернуть ему затраченные на нас средства. Я не уверена, что Сергей Львов отработает свой долг.
Староста говорила как будто писала. А писала – словно бы думала. И получалось у нее отвратительно. Горе в кубе даже непроизвольно ерзнул в сторону, но податься уже было некуда.
– Будет ли группа ходатайствовать, чтобы Львова оставили в институте? – спросил Шубин.
– Нет, – ответила за всех староста.
И никто не перечил.
– Видите ли, Львов. – сказал Горьков: вот он-то уже глядел только в столешницу. – Мы пытались быть объективными, толерантными. И кафедра, и деканат пошли бы на нарушение собственных же инструкций. Принципов, если говорить высоким штилем. Но – если бы это было обоснованно. У вас есть потенциальные возможности для занятий физикой, однако научная работа, современная научная работа, предполагает совместную деятельность довольно-таки большого количества людей. Неуживчивый человек опасен для научного коллектива в той же степени, что и тупой. Я бы сказал, что они оба в равной степени бездарны. Но вы пока еще молоды. И ваш стиль поведения – всего лишь юношеская бравада. Так же и резкость ваших товарищей – следствие того же, извините, незрелого максимализма. Может быть, вы попробуете еще раз объясниться, достичь какого-то разумного компромисса…
– Зачем? – спросил Граф.
На том все и закончилось…
– Ты прав, – заявила вдруг Лена.
– В чем?! – изумился я. – В том, что молчал?
– Нет. Ты прав, когда сравнил историю исключения Графа и убийства оленя на Кольском. Вообще люди делятся на два рода. Одни противостоят обществу. Это олени, благородные и несчастные звери. Другие к обществу приспосабливаются. Как крысы…
Ее даже передернуло, когда она упомянула этих зверьков.
– Да – олени и крысы. Одни слишком горды, чтобы выжить, другие всю энергию тратят на приспособление…
Чем-то меня сравнение это задело. Не скажу что люблю пасюков, но никогда не шарахался, увидев один длинный хвост. Ощущал я к ним не то чтобы привязанность,