настоящим феноменом! Будучи стар как мир (никто не имел представления о его возрасте, но он жил в семье столь долго, что передавался по наследству), попугай часто объявлял о прибытии экипажей и гостей или о подаваемых к столу блюдах голосами давно умерших слуг, или хихикал так, как, очевидно, хихикал кто-то в прошлом поколении, или бормотал себе под нос таинственные слова и фразы. Иногда он вёл бесконечные тихие и доверительные беседы, соответствующим образом меняя свой голос под каждого из говоривших, так что легко было понять, изображает ли он двух, трёх или четырёх человек. Однако его любимейший разговор происходил между довольно хриплым мужчиной и писклявой женщиной – говорила преимущественно она, в то время как он изредка бурчал что-то сердитое в ответ.
Помимо того, что он вещал голосами людей, давно лежавших в земле, он мог успешно подражать и живущим, например, частенько зовя детей голосом Маззи, да столь похоже, что они, откликаясь: "Да, Мамочка", – прибегали со всех ног, только чтобы обнаружить, что это очередной трюк Попки.
Ещё он обожал петь и однажды страшно опозорился тем, что распевал и выкрикивал: "Айнц, цвай, драй. Хурра!"6 (восклицание, перенятое от покойного немецкого дворецкого) – во время всенощной службы, со всей торжественностью проводившейся в большой столовой. Иногда в Троицком, если семья по какой-то причине не могла пойти в церковь, то церковь приходила сама. Под этим подразумевается, что время от времени, накануне какого-нибудь важного религиозного праздника, всенощную проводили дома, и священник с дьяконом и хором прибывали туда в полном составе. В один из таких дней про Попку забыли, и его клетка осталась стоять в углу столовой, а сам он, сидя на её верхушке, молча и одобрительно наблюдал за необычным представлением. Внезапно в разгар службы, когда все стояли на коленях и благочестиво молились, он радостно крикнул: "Айнц, цвай, драй. Хурра!", – и разразился бодрой песней. Только один человек в доме, знавший, как с этим справиться, а именно Павел, в тот вечер отсутствовал, и все были в полном замешательстве. Отчаянный шёпот: "Ш-ш-ш, Попка, тише, ложись спать, Попка хороший, Попочка дорогой", – абсолютно не действовал, и тот, сидя на своей клетке, продолжал блаженно и истошно заливаться, заглушая голоса священника, дьякона и хора. Так же бесполезно было махать руками, пытаясь заставить его замолчать, потому что вместо радостного пения он сердился, хлопал крыльями и страшно визжал. Никто, кроме Павла, не осмелился бы тронуть или схватить его, опасаясь быть сильно покусанным столь грозным клювом. В конце концов, понимая в полной мере безысходность ситуации, духовенство и прихожане со всем достоинством, на которое они были способны, перешли в соседнюю библиотеку, где богослужение и продолжилось, в то время как Попка, оставшись один в тёмной столовой, быстро заснул.
Всплывают в памяти и тридцативёрстные зимние поездки от поместья до железнодорожной станции, когда Нану, Эру, попугая Попку и таксу Джери усаживали вместе в объёмный крытый экипаж под