что ситуация промеж них сложилась не игровая. Притворяться никто и не собирался. Между этими двоими людьми и впредь было всё по‑настоящему и ныне происходящее не подвергалось сомнению. Протянул Степан проклятую им много раз книжицу. Держит её пред собой, рука сама по себе вздрагивает, и глаз поднять не в силах. Чудится ему, что смотрит на него сейчас Дмитрий Грозный в упор, а он от этого взгляда тает, как свеча в горячей печи. Гнётся и корчится он под испепеляющим взглядом старого друга, старшего брата и мудрого отца – своего непререкаемого Дмитрия Михайловича.
– Держи, Михалыч. Посмотри на позор мой, на рану мою незаживающую. Только об одном умоляю – прости. Найди силы и прости за всё, поверь мне, не по своей воле от тебя тихарился. Грех мой велик, точно знаю, равного ему не придумать, только не жить мне больше с ним, прости ради нашей друж…
Вдруг осёкся Степан, сорвался его голос, затих и страшно стало ему произносить это заветное слово. Как знать, станет ли Сериков Дмитрий Михайлович считать его другом после того, что откроется ему после прочтения доносов на него самого в спецотдел крайкома партии. Это Степан так считал, что его письма с отчётами о жизни старого друга почтальон систематически доставляет в эту организацию, а на самом деле кто его знает куда. Степан приготовился к самому страшному. Ему сейчас стать проклятым ничего не стоило – готов! Провалиться на этом месте сквозь землю прямиком в ад – готов! Стерпеть пощёчину, упасть в ноги другу и молить о прощении – готов! Натерпелся он за все долгие годы, словами не выразить. Осталось собрать нервы в кулак и терпеть, терпеть – уже совсем немного осталось.
«Не пойму – почему так тихо? Но отчего же не треснула земля пополам и почему она прямо сейчас подо мной не разломилась, почему не поглотила меня с головой в свои недра?» Вотвот придётся поднять взор и взглянуть в ужасающую бездну, которая сейчас должна быть вместо глаз Деда. Тяжело, невыносимо тяжело. Самые скорбные ощущения в эти минуты одолевали Степана.
«Что вообще происходит? Что за тишина? На этом свете я сейчас или, может, уже нет?»
Мысли наперебой кружились в воспалённом мозгу, готовые взорвать его изнутри. Степан, практически на грани истерики, готовый к любой самой страшной развязке, медленно стал поднимать склонённую голову. Тут его полный удивления взгляд уткнулся в цветущее ангельской улыбкой лицо Дмитрия Михайловича. Степан опешил: «Что за фокус, Михалыч стоит не шевелясь на своём месте, как ни в чём не бывало, даже не моргнув, смотрит прямым взглядом и умилённо, почём свет лыбится».
Старик, обессилев от напряжения, на расслабленных ногах медленно стал опускаться вниз и, наверное, грохнулся бы на пол, если бы не табурет позади него. А Дед, стирая с собственной ресницы слезу умиления, дрожащим, ласковым голосом заговорил:
– Сознался всё же, родной, как же я тебя люблю! Я знал, я ведь точно знал, что не смолчишь. Очнись, дружище, – это я с тобой говорю, твой Дмитрий. Ну что, спустился на грешную землю, али мне ещё чуток прождать?
Оказалось, что на