у него внутри, где-то недалеко, между ноздрями и языком, одно практически не отличалось от другого, отчего еда казалась намного приятнее, и было невозможно от неё оторваться. Он шевелил челюстями и размягчённо размышлял о том, что в мире имеется много простых радостей, о которых он прежде и не догадывался: когда, например, ты после работы заурядно удовлетворяешь свой аппетит, а рядом сидит любящая женщина и заботливо подливает тебе самогон в рюмку, и подкладывает в тарелку холодец с хреном и селёдку под шубой, и куриные котлеты, и салат из крабовых палочек, ожидая, когда ты наешься в достаточной степени для того чтобы иметь силы идти с ней ночью в постель.
Даже думать об этом было удивительно хорошо.
Никаких других мыслей в эти минуты он не хотел. Да они и не появлялись. Разве только иногда мелькали слаборазличимые позывы в ту или иную сторону, однако оформиться в определённых контурах им не давали звуки общезастольного разговора, ни к чему не обязывавшего, а лишь фоновым образом сопровождавшего сиюмоментное довольство положительной направленностью всех близкозримых векторов и продолжительное предвкушение очередной ночи в одной постели с ласковой Машкой.
***
Насытившись, Чуб откинулся на спинку скрипучего стула и, время от времени поднимая тосты вместе со всеми, слушал легко предсказуемую болтовню предков.
Батя перемежал разговор весёлыми репликами. Встряхивал брылями, поросшими трёхдневной сивой щетиной, и провозглашал благоприятным голосом что-нибудь гостеприимно-приблизительное – примерно в таком роде:
– Добрые гости всегда впору!
– Гость не кость, за дверь не выкинешь, – шутейным голосом вторил ему Василий Поликарпович. – Рад не рад, а говори: милости просим!
Мать тоже вставляла свои пять копеек в дружелюбную тему:
– Не всё на чужих такать, следует и об родственном покалякать. За столом посидим, повеселимся-пошутим, а там и приобвыкнемся со всей взаимностью.
– Конечно, посидим и повеселимся, тем более что за хлебом-солью любая шутка хороша! – радовался отец, жмурясь на бутыль с самогоном наподобие кота, перед которым поставили блюдце со сметаной. – Сейчас выпьем-закусим, а между этим делом очень способно сойтись-подружиться. Иные охочи, да не горазды, иные и горазды, да не охочи, а нам-то, наоборот, момент позволяет, потому сам бог вставил все карты в руки!
Поначалу Чуб испытывал чувство неловкости за отца и мать, из-за их показной щирости на грани потатуйства, а заодно – хоть и в меньшей степени – за Машкиных родителей. Но по мере поступления алкоголя в организм мало-помалу смягчался моральный дискомфорт, вытесняемый благотворной внутренней диффузией. Наконец пришёл момент, когда бестолковая болтовня предков перестала его раздражать – и даже напротив, стала казаться забавной. Впрочем, после этого родительские растабары уже не задерживались у Чуба