Гр-раблями др-ралась! Др-рать! Др-рать!
– Цыц! – крикнул он.
Получилось. Отдалось во всех углах зала. Или подземелья.
К нему обратились глаза. Много пар – жёлтых, зелёных, красноватых. Прошелестело:
– Слушаем!.. Слушаем!.. Совещательный!..
– Это мама! – крикнул он. – Моя! Мама! – но голос не разнёсся, а тускло, еле слышно хрупнул, как сломавшаяся хворостина.
Молча продолжал рваться туда, вниз. Хотя где здесь низ и чем он отличается от верха? Опоры-то под ногами нет. Перебирал кроссовками – видел, как они бегут, даже – как шнурки болтаются, но с места не двигался. Рядом трепыхались крылья. Много. Сизых с белым снизу.
– Гр-р-р, гр-р-р, гр-р-рубая, гр-р-рубиянка… В р-р-руки швабр-р-ру…
Крылья били по лицу, он тоже бил, колотил, раздавал оплеухи. Испытывая извращённый смак от того, что под руками вещественное тело, гуща, а не виртуальщина, не бесплотное сияние. Что можно на удар ответить ударом, больно для противника. Внизу сверкнуло нестерпимо, резануло по глазам красно и солоно, он зажмурился. Но продолжал кричать:
– Отпустите! Отпустите! Мама!
Рёвом в ушах навалилось сверху. Он бился под невыносимой тяжестью, рёв переходил в рвущий хруст – точно ломались кости и трещала шкура. Не переставал извиваться. Вывернуться, выскочить, там же мама… Перед самыми ресницами вспыхнуло, опалило и погасло.
Когда снова смог дышать и видеть, вокруг ничего не было. Только очень далеко – всё та же кошка. И отец. Связанный, опутанный той же электрически мерцающей сетью.
«Кричать нельзя!» – пронзило будто лазером. Без слов. На слова надо время, а тут был удар света, скорость которого быстрее даже мысли. И бежать нельзя. Пробраться туда…
Где-то далеко – та же кошка. Словно на сцене… висит над головами толпы. Толпа под ней. Просто что-то чёрное. Светится-то точно одна она. А отец? Куда дела папу, ты, котяра?
Кажется, это он прокричал вслух. И кажется, даже сумел заорать громко, во весь голос. Потому что давануло по ушам. Там, внутри. И вдобавок передёрнуло всё тело, или пронзило чем-то, аж во рту закисло. Это уже было. Помнится, когда он думал или говорил здесь что-то, что не нравилось…
А кому не нравилось? Этой котяре? Она будет решать, нравится ей или не нравится он сам, мама, папа?
Перебор!
Опять скрючило, свело вязкой судорогой мышцы. И вдобавок заскребло в горле. Облизал губы и попытался ещё ускориться. Надо же как-то добраться до этой… остановил сам себя. Здесь, похоже, даже додумывать до конца – себе хуже делать.
Ой, что я, мелькнуло в голове. Себе хуже! А мама с отцом там связанные в сетке, как картошка какая-нибудь. Про них думать надо.
«Да! Про них!» – тут же словно кто со стороны ехидно заспорил. А сам пропадай – так, что ли? Много толку будет – пропасть если. Нет уж. Не наш метод, как Шурик из старой комедии говорил. И ваще, что за такая тупость – обязательно кому-то пропадать. Сколько стрелялок и аркад ни пробовал, там всегда находится выход, а то неинтересно.
Ноги