Иванович Пономарёв, у него лекала особенные. Приехала, разыскала.
– Водочки взяла с собой?
– Нет.
– Надо было бы.
– Да он и без меня был уже весел. И как будто ждал меня, обрадовался моему интересу, стал расспрашивать, больше, чем я его, про меня, про мать-отца, а сам всё кивал, как будто и без расспросов всё про меня знает… и чему-то как будто радовался. Просила показать, а он говорит, что ему уже тюпку не поднять, теперь корзины плетёт. Послал к племяннику. Я сначала даже насторожилась, что это он ласковый такой? Не сосватать ли за племяша хочет? Чуть не передумала с ними общаться, но что-то остановило, больно уж дед мировой.
– Да, Сергей Иванович…
– А у Алексея… божьего человека, вечная путина. День-ночь на реке, в хибарку свою и не заходит, из челна вылезет, рыбу продаст или раздаст, на вино поменяет, на вещи какие-то, и опять в чёлн, или на косу, реку заговаривать. В самом Малеевском его не дождалась, Сергей Иванович вызвался проводить на берег. Сфотографировала чёлн, и целиком, и детально, Лёху вместе с челном, что-то ему дед-дядька сказал, и повёз он меня обратно в Дедново рекой, мне на челне в радость, знать я о них всё знаю, а плавать приходилось редко. Отмолчал всю дорогу, а чувство было, что говорили без умолку и никакой неловкости… бывает так у тебя: минуту с человеком помолчишь, а ощущение не просто долгого знакомства, а родства? – не дождалась ответа, – рыбу, что для меня отложили, в мешке мне до самого дома принёс. И около дома я его ещё раз сфотографировала. Покажу тебе фотографии, не узнаешь.
– Почему?
– Глазу не всё видно…
Подъехали к кладбищу.
– Нина Ивановна говорила: войдёшь с площадки, до тропки и налево до конца, там по правую руку, за поваленной ветлою.
– Найдём… А от чего он умер, не говорила?
– От старости.
– От старости теперь не умирают, до старости не дотянуть, теперь от другого – жить незачем. И пьют от этого же. Пьянство – это же маленькая смерть. Вот ты мне никогда не скажешь, почему вы пьёте, то есть наоборот – миллион причин, и все неправда.
– А ты знаешь правду?
– Думаю, да.
– Отчего же?
– Вы жить боитесь.
Помолчали, Семён покачивал головой, соглашаясь и не соглашаясь, размышлял: «Может, и правда – боимся? Ведь есть в душе чувство, а в голове осознание, что жизнь не случайный и напрасный дар Божий, а инструмент, при помощи которого мы должны выполнить некое домашнее – земля же наш дом! – задание. Мы инструмент взяли, а дело делать – нас нет. Боимся? Но и Он тоже хорош: инструмент дал, а техзадание где? Хотя… хотя, если б ещё и техзадание, то были бы мы не людьми, а роботами…»
Старая часть кладбища сплошь заросла черёмухой, ивняком и сиренью, кое-где высились редкие для этих мест ели, берёзы. Читал надписи на проржавевших табличках: Софроновы, Банины, Юнины, Ивановы, Липатовы, Пономарёвы, Есины… Обычный русский ряд. По верхам неторопливо перекаркивались вороны, хозяева жизни в царстве смерти.
«А эти Софроновы и Банины, Пономарёвы и Есины – боялись? Жили – и всё. Но если жили и всё, просто жили – значит, не боялись.