множество анекдотов, загадок и прибауток, которыми так и сыпала на забаву барыне, внося в нестройную картину суда еще большее оживление. Иногда суд, благодаря карлице, кончался всеобщим громоподобным хохотом, и только сама Прошка оставалась при этом невозмутимой.
На суде каждый имел право орать до одури, биться в истерике, падать в обморок. Гайдуки, игравшие роль полиции, не поддерживали даже видимости порядка. После того как свидетели, истцы и обвиняемые окончательно теряли голос и глохли, Аглая Назаровна оглашала приговор, и хоть приговоры княгини не могли соперничать в мудрости с решениями царя Соломона, надо быть справедливым, она никогда не присуждала ни кнута, ни плетей, ни розог. Телесные наказания не были популярны в ее государстве.
Дворня вошла во вкус. Ничто так не жаждет справедливости, как неиспорченное демократией русское сердце!
Каждый – конюх, мальчик-казачок, девка-скотница могли написать справедливый донос, открытый или анонимный. Только поголовная неграмотность подданных защитила шкафы Аглаи Назаровны от богатого кляузного архива. Да и то ненадолго. Сыскались писари, готовые за плату воссоздать на бумаге истинную картину событий или по желанию заказчика очернить и оболгать кого угодно. Наперекор здравому смыслу выявились феномены, которые во имя справедливости (а может, скаредность сыграла здесь не последнюю роль – писари брали за донос сдельно, за каждую букву) выучились грамоте и строчили кляузы собственноручно.
Каждое утро Аглая Назаровна с Прошкой и фавориткой Августой Максимовной, толстой, глухой и ленивой старухой, разбирали многочисленную корреспонденцию, сортировали и не откладывали в папку до тех пор, пока в тронной зале не произойдет нелепая и страстная пародия на суд.
Иногда подданным справедливого государства становилось тесно в своих границах, и они пытались приобщить к правде «синих», как называла прислуга восточной половины дома прислугу западной его части, но вылазки на чужую территорию не имели успеха в сердце властительницы. По придворному этикету считалось зазорным не только вести перебранку с «синими», но даже судачить о жизни на западной половине. Невидимая стена, воздвигнутая в доме, оберегала достоинство и независимость княгини.
Гаврила, спокойный, немногословный, уверенный в себе, сразу нашел свое место в доме.
– Тихо ты! – не уставал он повторять. – Хабэас тиби[32], понял?
– Чего? – почтительно замирая, спрашивал придворный.
– А то, что неча глотку по-пустому рвать, – делал Гаврила вольный перевод латыни. – Замучили барыню, оглашенные…
Работы было невпроворот. У Аглаи Назаровны то озноб, то жар, то кашель начнет рвать легкие, то главная болезнь – жажда деятельности – доводит до судорог.
– Ваше сиятельство, оптимум мэдикамэнтум квиэс эст, – увещевал Гаврила. – Манэ ат ностэ![33]
Княгиню очаровывали, гипнотизировали непонятные слова,