решения.
Когда отец вернулся, мама рассказала ему о случившемся. Он на нее ужасно разозлился и сказал, что она не соображает, что делает.
– Он попросил, – сказал он о немецком офицере, – ты отдала, что он попросил.
С точки зрения отца, это было уравнение с одним-единственным решением, и ему очень не понравилось, что мама поставила под угрозу жизнь нашей семьи.
Офицер вернулся на следующий день. Он был по-прежнему весел и улыбчив.
– Итак, – сказал он маме, – каково же ваше решение?
Мама извинилась и отдала ему книгу.
– Конечно же, она ваша, – сказала она.
Офицер принял дар с нескрываемым удовольствием. Он был очень вежлив и сказал маме, что уже на следующий день люфтваффе планирует реквизировать нашу квартиру. Он не должен был извещать нас об этом, но сделал это просто по доброте.
– Завтра к вам придут и попросят освободить помещение, – сказал он. – Соберите и упакуйте все, что у вас еще осталось.
Собирать нам было уже почти нечего: получился один-единственный чемодан с одеждой да несколько кастрюль и сковородок. Нас обобрали до нитки. У меня не осталось ни кукол, ни других игрушек. С другой стороны, мне кажется, что, если б они и были, мы просто бросили бы их в квартире. Родители не объяснили мне, почему мы собираем вещи и куда собираемся идти.
Перед уходом из дома отец составил перечень всего, что у нас забрали немцы. Он написал, кто из них взял какой предмет, и указал, где на этих вещах он поставил свой штампик. Кроме того, он записал имена наших друзей-поляков, забравших из квартиры остальное. Мы были готовы… Прежде чем покинуть дом, мы постояли в кухне. Чемодан. Коляска с Павлом. Бутылка с молоком, которым он будет ужинать… Я снова катила коляску. Я очень любила это делать, потому что чувствовала себя при этом совсем взрослой. Родители шли в паре шагов за моей спиной. Я оказалась на улице впервые с начала немецкой оккупации, и какая-то часть меня радовалась возможности погулять под солнышком. Но за каждым углом мне мерещилась Баба Яга. Я пыталась представить себе, что снова бегу через огромное подсолнуховое поле, а рядом – мой друг Мелек. Мне было очень страшно, но я изо всех сил старалась не бояться.
В музеях часто встречаются, сделанные в Восточной Европе фотографии евреев, выставленных из домов на улицы со всем их нехитрым скарбом. Точно так же, наверно, выглядели и мы четверо, когда брели по улице Коперника, не зная куда. То есть отец, должно быть, знал куда, но нам ничего не сказал. Пока мы просто шли и шли. И в этот момент Павел заплакал. Мне это совсем не понравилось. Родители нервничали, потому что на улице мы оказались очень уязвимы, и их нервозность моментально передалась мне. Я начала шепотом успокаивать брата. Одновременно с этим я думала еще и о Бабе Яге, и о своем кукольном домике, и о Пушке, которого нам пришлось отдать другим хозяевам. Столько горьких мыслей просто не умещалось в сознании маленькой девочки.
Брат все плакал, а я шептала все громче и злилась все сильнее. Вскоре я впала в такую