трюмо, стоявшему в прихожей, и увидел свое отражение в зеркале – на него смотрел немолодой измученный человек с разбитым лицом, постаревший за последние несколько часов на десяток лет.
Оттерев с лица сукровицу, Потап Викторович вернулся в комнату. Стены квартиры, прежде увешанные полотнами Рубенса, Тициана, ван Дейка, теперь показались ему безобразными. Квартира выглядела оскверненной, уничтоженной. Куда ни взглянешь, наталкиваешься на злодеяние преступных рук. Дело всей жизни было растоптано, поругано, а сам Феоктистов ощущал себя раздавленным. После такого удара обычно не поднимаются…
Он прошел в зал, где висели главные картины его коллекции – фламандская живопись позднего Возрождения. Прежде Потап Викторович никогда не обращал внимания на обои в комнате, но теперь вдруг с удивлением отметил, что они какого-то легкомысленного светло-розового цвета. Спотыкаясь о вещи, разбросанные на полу, прошел в другую комнату, еще несколько часов назад радовавшую его развешанными полотнами Лукаса Кранаха Старшего. Теперь на их месте торчали грубо тесанные колышки. Он заметил даже отклеившиеся обои, которые удачно закрывала картина Дюрера.
В кабинете, где хранились китайские вазы, валялись осколки фарфора, разлетевшиеся по всему полу. Большая их часть была растоптана, как если бы это был не фарфор с тысячелетней историей, а обычный пляжный ракушечник. Битый фарфор неприятно скрипел под подошвами, доставляя тем самым еще большие страдания. Подле громоздкого двухсотлетнего книжного шкафа, по заверению искусствоведов, стоявшего в спальных покоях последнего государя, Потап Викторович разглядел большой осколок фарфора и нагнулся, чтобы поднять его. На нем сохранился фрагмент цельной композиции – голова оскаленного дракона. Будто бы отрубленная… Где-то среди других осколков покоилось его тело, растертое в фарфоровую пыль обувью грабителей. Глаза у дракона были ярко-красными и какими-то особенно рассерженными.
Феоктистов бережно положил фарфоровый кусок на стол, где обычно справа стояло старинное бронзовое пресс-папье в виде льва, принадлежавшее прежде Петру Столыпину, а слева – прибор с чернильницей и подсвечниками. Теперь не было ни того, ни другого. В своем кабинете за письменным столом, в окружении шкафов, заполненных антикварными вещами – от милых фаянсовых фигурок до фарфоровых ваз, – он чувствовал себя невероятно комфортно и счастливо. И вот сейчас, перешагнув порог кабинета, он вдруг ясно осознал, что более никогда не вернется к прежнему состоянию.
Потап Викторович рукой потянулся к телефону, стоявшему в центре стола, и поспешно набрал номер.
Андрей Васильевич нервно посмотрел на часы – Феоктистов опаздывал уже на сорок минут. Он пытался дозвониться до него, но абонент молчал. Пунктуальный, аккуратный, по заверению тех, кто его близко знал, Потап Викторович был точен даже в мелочах. А ведь это не просто интервью, а в какой-то степени встреча, которая может определить его деятельность на ближайшие три года.