её к себе, теплую, живую, хорошую. «О тебе, моя радость, я мечтал ночами…» – откуда это? Сломанное ребро вновь напомнило о себе, он невольно застонал. Дотти отстранилась. И сделала всё сама, аккуратно, сев на него сверху, подарив ему – и себе – наслаждение. Никогда – ни до, ни после – они не были близки с такой трепетной нежностью. И потом, лёжа в объятьях друг друга, они продлевали это наслаждение.
– Отчего умерла Эрика? – вдруг спросил он. – Чахотка?
– Скарлатина, – сказала Дотти с грустью.
– Это же детская болезнь.
– Болезнь детская, умирают от неё взрослые.
Потом она рассказала всё, что произошло. Рассказывала Дотти долго, взахлёб, словно её кто-то торопил. Кристоф заснул под её голос.
Утром она провела его в детскую. Показала сына. Он оглядел ребенка без каких-то эмоций – большой, крепкий мальчик, с пухлыми ручками, непонятно на кого похожий. Волосы редкие, чуть вьются, рыжеватые, как у его матери, а глаза ярко-голубые.
– Кто придумал назвать его Павлом? – спросил он у жены.
– Твоя мать. Я хотела в честь тебя, но фрау Шарлотта отговорила.
– Правильно сделала, – усмехнулся он. – Не надо ему повторять мою судьбу.
Граф подошел поближе к своему мальчику. Ребёнок при его виде улыбнулся бессмысленно, но радостно. Кристофу захотелось взять сына на руки, но было жутко – вдруг он его уронит и что-то сломает.
– Он не пойдёт по военной части, – отчего-то сказал он, после того как вышел из детской. – Ни один мой сын не станет офицером.
«Что же он там видел?» – подумала Дотти, когда они сидели за завтраком. Графиня ничего не ела, а смотрела на мужа – и не могла понять: кто-то из них изменился, или она, или он, но Кристоф казался вовсе не таким, как раньше. Почему – непонятно. Он не стал выглядеть старше, худее, мрачнее. Но в нём чувствовалась какая-то потерянность.
– Жанно пропал без вести, – произнес он скорбно. О другом он не мог говорить, а говорить – отчего-то он понимал это – было просто необходимо.
– Я знаю, – Дотти побледнела. – Но мы надеемся на лучшее.
– Я буду справляться о его судьбе. Не исключено, что он в плену. И да, – он вынул из кармана небольшую шкатулку, протянул ей. – Тебе.
В шкатулке лежал купленный им по случаю алмазный гарнитур – красивое колье тонкой работы, серьги, инкрустированный гребень.
– За что? – вздохнула жена.
– За сына. Наследника, – произнес он.
– Главное же, что ты вернулся, – вздохнула Дотти. – Сколько не вернулось…
Никогда граф Ливен-второй не ощущал себя столь любимым. Ни «до», ни «после». Поцеловав жену, он ушел на службу. Работы оставалось ещё очень много. И ему было необходимо забыться в делах, чтобы не думать, не терзаться чувством вины, не грустить из-за потерь. Мир снова обретал для него привычные краски. И в этом заключалось его тихое счастье – радоваться тому, что стало привычным.
Ревель,