.

спрашиваю я, переступая с ноги на ногу.

      – Время ужина у рабочей силы уже прошло. Но, думаю, комендант разрешит покормить вас вне срока.

      – А воды дадут?

      – Я этим не распоряжаюсь. Все вопросы к коменданту.

      Как же я могу задать ему вопросы, если не знаю даже, как он выглядит? Наверное, все-таки покормят. Иначе… иначе придется жевать сено и запивать своими же слезами.

      – Идемте за мной, – говорит Марлин. – Нужно проверить вас на заболевания и записать имена. С завтрашнего дня приступите к работе.

      И я плетусь за ней… не в ожидании чуда, побега или милосердия. Не в ожидании объяснений, поблажек и поощрений. И даже не в ожидании теплой кровати, уютного барака и добрых соседей.

      Но в ожидании ломтя мягкого хлеба и одной-единственной кружки воды.

      Глава 5

      В детстве я любила размышлять по поводу предстоящего взросления.

      Какой я буду… ну, скажем, лет в тридцать? Или в сорок? Или в сорок пять, как мамка?

      Красивой тетенькой в кашемировом пальто и шляпке. С сумочкой и туфлями на высоких каблуках, которые громко цокают, соприкасаясь с землей. Ветер будет раздувать мой шелковый шарф, а я смеяться и подтирать кончиком пальца в перчатке помаду, что имела вольность забраться за контур губ.

      Или я буду такой же, как мамка – полной, в холщовом фартуке, умеющей изумительно готовить и выплясывающей танго каждый вечер. А днем – пропадающей в огороде или на покосе, под агрессивной жарой и злорадно ухмыляющимся июльским солнцем.

      Или я буду… никакой?

      Навечно застывшей шестнадцатилетней девочкой, которую посадили в этот лагерь, словно в консервную банку… и законсервировали в этой банке внешность, поведение. Надежды о будущем и мечты.

      Я уже чувствую, что буду здесь сморщенной помидоркой на дне банки с засолом. Все еще вкусной, но уже выжатой и совсем несвежей.

      Если буду вообще.

      Если мне позволят быть.

      Теперь даже на жизнь я должна спрашивать разрешение у незнакомых людей.

      Марлин сидит за столом и выводит на свежей бумаге текст. Я заглядываю в тетрадь. Наверху синеет мое имя, написанное на немецком.

      Эта страница посвящена мне. Эта, как и десятки таких же в толстой пыльной тетради. Тетради – лишь одной, одной из многих, которые разрывают полки шкафов. И каждый лист каждой тетради – человек. Чья-то биография, записанная небрежной немецкой рукой.

      Так ли я представляла свое будущее?

      – Сколько тебе лет? – спрашивает Марлин, выстукивая кончиком перьевой ручки по столу.

      А я моментально пытаюсь сообразить, какой возраст мне назвать лучше всего, чтобы получить хоть элементарное сострадание и какие-то поблажки. Хотя бы от Марлин.

      – Ну? Сколько? – торопит она.

      Я вздыхаю и сдаюсь:

      – Шестнадцать.

      Марлин пишет.

      – Происхождение?

      – Пролетарская семья.

      – Да нет же! Национальность!

      Тут я быстро смекаю, что вот она – лазейка