в комнату с поручением от скорохода: не могу ли принять одну даму.
– Разумеется, – сказал я; и по честности – я не знаю, что побудило меня спросить, есть ли у этого скорохода зеленый тюрбан.
– Да, – сказал мой конторщик, и в ту же минуту я оказался у окна. Внизу стояла коляска, а в ней сидела египетская дама, так завуалированная и закутанная в такое количество одежд, что самый опытный знаток не мог бы различить – костлявая она или пухлая, толстая или тонкая, молодая или старая.
– Пускай она лучше поднимется, – сказал я.
Как только она вошла в комнату, она сказала по-арабски, очень тихим голосом, что хотела бы поговорить со мной наедине. Я поклонился и сказал по-английски своему конторщику:
– Принесите стул для дамы и уходите.
Легкий вздох, еле заметное движение закутанной женщины дали мне повод начать. Как только мы остались одни, я сказал по-английски:
– Так вы были в спасательной шлюпке «Калобара».
Она сидела совсем неподвижно. Я сообразил, что она не слышала своего родного языка в течение двадцати лет, и что как старательно она ни готовилась к возможности его вдруг услышать, знакомые звуки ее поразили.
– Да, – ответила она, наконец, и так же по-английски. – Я думаю, я была единственной из спасшихся. Я предпочла бы не спастись…
– Расскажите мне, – сказал я, и она рассказала.
– У нас был ужасный переход. Три дня и три ночи. Некоторых волны смыли за борт. Другие умерли от истощения. Я была единственная, которая спаслась. Мы наскочили на скалы в Мербатской бухте, и одну меня выбросило на берег с обломками лодки.
Имам потребовал ее к себе. У него был каменный дом с садом и с домиком в саду для его жен.
– Он сделал меня своей женой. Я убила бы себя, если бы могла. У меня не было способов… Человек привыкает ко всему… Он не был недобр ко мне.
Этими краткими словами она изложила историю двадцати страшных лет. Имам вел торговлю на юге, вплоть до Занзибара, на запад – вплоть до Адена. Он отложил деньги в Адене, и этой весной, взяв с собой жену и небольшое количество слуг, отправился на паломничество в Мекку. В Джедде, на обратном пути, он скончался. Ей осталось крупное состояние.
– Так вы теперь свободны! – воскликнул я по глупости.
Она сидела, как каменная. И ее молчание служило мне ответом. Как могла она быть свободна, когда влачила за собою цепь этих двадцати страшных лет? Она сказала:
– Я слышала, что все, кто остались на обломках парохода у Сокота, были спасены. Это правда?
– Да.
– Был там плантатор с Явы?
– Мистер Триник. Да.
Честное слово, Триник как будто бы стоял передо мной! Я видел его так ясно. И незначительные черты его лица, и кожаный бювар с двумя портретами его дочери, и огромное отчаяние, которое окутывало его достоинством. И вот теперь в той же самой комнате, через двадцать лет, находилась его