мог бы неверующий человек замыслить и воздвигнуть такое великолепие? Существовало ли единство между замыслом и его воплощением? Среди товарищей один только Карл заинтересовался бы ответом на этот вопрос. Она представила себе, как он томится в греческой тюрьме, и отогнала от себя картины его страданий, жалея, что его нет с ней рядом.
Гуляя по городу, она не отказывала себе в маленьких удовольствиях: купила в лавочке у ворот льняную чайную скатерть с изображением часовни, полежала на траве у Королевского моста, свесив руки в холодную зеленую воду, побродила среди книжных киосков на рыночной площади, где после долгих размышлений приобрела томик стихов Китса, отпечатанный на тонкой бумаге, и легонький цветастый сарафан на случай, если в джинсах и рубашке станет невмоготу из-за жары.
Ее снова ждал Королевский колледж. Усевшись на скамью рядом с каменной стеной, обрывавшейся у реки, она, греясь на солнце, принялась за еду. По безупречно выкошенной лужайке прыгал откормленный воробей, косясь на нее наглым глазом. Она бросила ему корочку от пирога и улыбнулась, глядя, как жадно он ее клюет. С реки доносились людские голоса, деревянный скрип и утиное кряканье. Все вокруг – сверкающие, подобно драгоценным камням, булыжники, серебрящийся край лужайки, хрупкие лапки воробья – воспринималось ею сейчас с небывалой резкостью, как будто волна счастья промыла ее взор.
Затем в ее мозгу зазвучали голоса. Первым заговорил ее отец:
«Нашу маленькую фашистку воспитали паписты. Этим многое объясняется. Как это вышло, Делия?»
«Разве ты не помнишь, папа? Они спутали меня с другой К. Грей, которая была католичкой. Мы в один и тот же год сдавали экзамены для одиннадцатилетних. Когда ошибка вскрылась, они отправили тебе письмо, спрашивая, не станешь ли ты возражать, если я останусь в монастыре, потому что я там прижилась».
Он не ответил на письмо. Мать-настоятельница тактично утаила от нее, что ее отец так и не потрудился ответить, и Корделия провела в монастыре шесть самых счастливых месяцев своей жизни, огороженная церемонным порядком, как стеной, от сутолоки и бестолочи остального мира, так и оставшись протестанткой, вызывающей у обитательниц монастыря снисходительную жалость. Впервые в жизни ей не было нужды скрывать свой ум, который обычно вызывал протест у ее приемных матушек. Сестра Перпетуя сказала ей: «У тебя не будет проблем с экзаменом по программе средней школы, если ты останешься с нами. Это означает, что через два года, считая с октября, ты сможешь поступить в университет – думаю, в Кембридж. Почему бы не попробовать?»
Сестра Перпетуя сама училась в Кембридже, прежде чем уйти в монастырь, и до сих пор вспоминала студенческую жизнь не то что с завистью или сожалением, но как нечто принесенное в жертву призванию. Даже пятнадцатилетняя Корделия признавала, что сестра Перпетуя создана для ученой стези, и была готова упрекнуть Бога за то, что он призывает к себе на службу тех, кто вполне счастливо идет своей дорогой,