где справа и слева радовали глаз бронзовые светильники удивительно тонкой работы, а стены украшены были замысловатым сграфитто; я миновал бы резную будку консьержа, поздоровавшись с ним и перебросившись парой стандартных фраз, я вызвал бы крохотный лифт с шаткими деревянными створками двери, а потом долго ехал бы, покачиваясь, на свой пятый этаж – и войдя, знал бы, что в далекой темноватой спальне спит, раскрывшись и разбросав себя по постели, Вероника.
Родители увезли ее оттуда, откуда сбежал и я, совсем ребенком – поэтому многих слов на языке оставленной родины она не помнила или не знала, а половину из тех, что всё-таки были ей известны, коверкала с очаровательным апломбом. Он таким и казался мне, этот апломб, – очаровательным, да и вообще – с ней мне было хорошо не только говорить, но и молчать, и молчать, пожалуй, даже приятнее.
Я всегда просыпался много раньше нее – потому, может быть, что прожил в два с лишним раза больше. Когда я выбирался из постели, она продолжала спать, но во сне каким-то образом знала, что меня уже нет, – и тут же оккупировала всё пространство кровати. В университет ей нужно было к половине десятого, и всё время сна она выбирала до последней минуты – в девятнадцать лет и вообще спится чудесно!
Вернувшись, я любил постоять какое-то время на пороге спальни и посмотреть на нее, спящую. Иногда мне казалось, что я мог бы простоять весь остаток жизни, глядя, как Вероника спит, – и не заметил бы сбежавших десятилетий. Но Вероника не собиралась спать весь остаток моей жизни – пять дней в неделю ей нужно было в университет. Я варил кофе, будил ее, и мы еще успевали вместе выкурить по сигарете, прежде чем она убегала на занятия.
Еще четыре дня назад всё было бы именно так, от начала и до конца, но не сегодня – потому что вчера Вероника ушла. Часть своих вещей она забрала сразу же – за остальными обещала заехать на днях, и заодно оставить ключи. Мы даже не объяснились, как следует, но я подозревал, что это навсегда, и еще не понимал, как переживу ее уход. Я не знал даже, почему получилось так, что она решила уйти – и ушла; я просто еще не дал себе труд как следует задуматься об этом.
Я очень привык к ней за два года, а может быть, и не просто привык, – но чтобы понять это, требовалось время. Так или иначе, в темноватой, с толстыми стенами и высокими потолками квартире старого дома я остался один, и боялся этого внезапного одиночества, и раздражался, должно быть, по пустякам – навроде вербовщика-бородача – именно по этой причине.
Единственным средством отвлечься от не самых радостных размышлений была работа. Когда-та на исторической родине я закончил переводческое отделение иняза – и, перебравшись в другую страну, обнаружил, что это вовсе не плохо. Я подтвердил диплом, а после получения местного гражданства смог сделаться присяжным переводчиком – одним из немногих. Родина продолжала выживать из себя людей, и многие «выжитые»,