тщанием до греха. Да жалко его было. Нету его вины в его чувствованиях. И спросила Дуняша напрямик:
– Ты лучше скажи мне, Степан, яко ты свою судьбу дале понимаешь?
– Служить Вам, матушка, верой и правдой!
– Енто-то понятно! А вот есть ли у тебя каки мечтания? Чем тебе любо на покое заниматься?
Задумался Степан, а потом, помявшись, рёк:
– Любо мне, матушка, сбрую конску размалёвывать, всяки разны узоры на ей выводить.
Ничего не ответила на то Дуняша, лишь главой кивнула и велела ехать домой, а про себя подумала – конска сбруя ведь тоже из кожи деется, надо будет об ентом Кондратию Саввовичу подсказать.
А воротяся в город, пристроила Степана в саму ладну кожевенну мастерскую. Себе же в конюхи взяла, испросив совета у тятеньки Саввы Игнатьевича и маменьки Арины Микулишны, людину в летах, семейного, сноровистого и степенного, с коим за ворота без студа и опаски можно выйти.
Эх, чужую судьбу то быстро разрешила, а вот со своей никак не получалось управиться. Ох, сколько дум Дуняша за енто время передумала, ох, сколько! То от беспроторицы чуть ли не челом в стенку билася, то унынию поддавалася. Но придумала-таки яко ей дале жить, на што уповати. Дитё ей надо родить, вот што! В родной кровинушке раствориться, туда любовь свою нерастраченну направити, коли мужу она не надобна. Только для ентова Кондратий Саввович должон под бочком быть. Так и этак прикидывала Дуняша, яко же ей с супружником свидеться? А тута он сам пожаловал!
Кондратий Саввович, уж, и не ведал, какой приём его ожидает в родном дому – то ли кочергой по череслам, то ли колотушкой по главе. А когда узрел, яко заблестели очи Дуняши, яко багрец раскрасил её ланиты, яко она то с блазнью зыркает на него, то сладкий кусок в тарелку ему подкладывает, то медовой чарочкой привечает, расправил плечи-то, гордо главу вскинул: ну-ну, жёнушка, чем ещё муженька зарадеешь?
А Дуняша меж тем металася душой – яко и любовь свою супружнику показать, и достоинство своё не уронить. Только когда уселась за клавикорд59 поняла, яко и себя соблюсти, и любовь свою донесть. И полился из самого сердца Дуняши её чистый, высокий голос:
Вам не понять моей печали,
Когда растерзаны тоской,
Надолго вдаль не провожали
Того, кто властвует душой.
Вам не понять, Вам не понять,
Вам не понять моей печали.
Вам не понять моей печали,
Когда в очах Вам дорогих
Холодности Вы не читали,
Презренья не видали в них.
Вам не понять, Вам не понять,
Вам не понять моей печали.
Вам не понять моей печали,
Когда Вы ревности вулкан
В своей груди не ощущали,
И не тревожил Вас обман.
Вам не понять, Вам не понять,
Вам не понять моей печали…
А в постели Дуняша заробела. Кондратий Саввович за всё время ни едного слова ей не сказал. И сейчас, яко лёг в кровать, уставился в потолок и молчит.