бережные поцелуи. Теперь, когда все любовные симптомы и приметы совпали, оставалось подтвердить диагноз делом. Разумеется, речь шла о браке. А как иначе? Ведь моногамия есть естественное и необсуждаемое продолжение взаимной любви! Невозможно даже вообразить, что Ирен могла бы принадлежать кому-то еще, кроме меня!
«Ю-ро-чка…» – тем временем выводила она пальчиком на моей груди.
«И-ро-чка… – подхватил я. – Ирочка, Юрочка – смотри, как складно! Это неспроста!»
«Да уж… – обронила она и пробормотала: – Мы Новый год не пропустим?»
Я потянулся и достал с тумбочки часы.
«Еще целый час…»
Кажется, Ирен была не прочь понежиться: без всяких признаков беспокойства она уютно прижалась ко мне, и ее узкая теплая ладонь бродила по моей груди. Возможно, она, так же как и я, прислушивалась к набегающим волнам возбужденных голосов, не ведавших о том великом событии, что происходит у них под боком.
«Спасибо, что заботишься обо мне…» – пробормотала Ирен и рукой под одеялом погладила того, кому была адресована ее благодарность.
«Ну что ты! Иначе нельзя!» – с горячей укоризной отвечал я, стискивая объятия.
«Почему нельзя? – удивилась она и, помолчав, подняла ко мне лицо: – Ты что, никогда ЭТО до конца не делал?»
«Нет…» – смутился я.
«Бедненький!» – сложив губы в жалостливый бантик, потянулась она ко мне.
Я припал к ней, мои руки ожили, разбежались по ее ровной спине, взлетели на уютные гуттаперчевые холмы и затоптались по ним. Не отнимая губ, Ирен перебралась на меня и осталась лежать, поводя бедрами. Прервав поцелуй, она сказала: «Просто лежи и ни о чем не беспокойся…», после чего оседлала меня, ловко и плотно насадила себя на мое древко и превратилась в колышущееся боевое знамя.
Такими женщин я еще не видел: запрокинутая голова, рассыпанные по отведенным плечам волосы, приплясывающая грудь и напрягшийся живот. Все на виду, обнаженное, сочлененное, гибкое, волнующееся. Под стон пружин и речитатив снующих за дверью голосов, затаив дыхание и преодолевая стеснение, я гладил ее раздвинутые пружинистые бедра и жалел ее распяленное, всхлипывающее лоно. Я провожал ее на взлете и встречал при посадке, сдерживал ее крылатый порыв и направлял ее слепое усердие. Ее именем заклинал свои стоны и энергичными толчками сигналил о надвигающейся буре. Она, кажется, не слышала меня и все яростнее вонзала в себя разбухшее от влаги древко. Еще, еще и еще! Мне не надо было никуда убегать, и я дал себе волю – вот так, вот так и вот так! Лица наши перекосила болезненная, сверхутомительная гримаса. Казалось, с моей помощью Ирен пытается пробить в себе некую преграду, для чего раз за разом обрушивается на меня всем весом. Наконец ей это удалось: из образовавшегося отверстия ударил фонтан чувств, и наши солидарные судороги заставили ее, словно подрубленное стонущее дерево, медленно склониться ко мне. Запоздалые содрогания догоняли и сотрясали мою горячую наездницу и, успокаивая ее, я целовал