чем чаще скатывались по щекам слезы.
Животные яды, – прочитал он название одного из них. И разум ожил, настигнутый двумя осознаниями:
– Я не умер, меня отравили, – просипел Олеандр и отвел голову к плечу. – Твою ж!.. Почему ты? Нет, у меня мало друзей, конечно. Но они ведь есть! Почему я на тебя-то вечно натыкаюсь?
Облокотившись на колени, Аспарагус восседал в кресле у ложа. Черты лица его размывались в полумраке. Лишь бровь и усы выделялись тёмными кустами, будто хищник притаился в засаде.
– Хвала Тофосу, вы живы, – произнес он и выдохнул столь протяжно, словно до сих пор не дышал.
– Честно? – Олеандр отодрал руку от ложа и стер со щеки влагу. – Мне казалось, я погиб. Глупо, но…
– Вы и погибли, – высказался архихранитель. – Благо ненадолго. На мгновение-другое.
Зелень чар сорвалась с его пальцев и облепила балдахин, напитывая прицепленные к нему златоцветы. Растревоженные, они вспыхнули друг за другом и залили комнату теплым светом.
Олеандр моргнул раз, другой. Рассудок, чудилось, коркой порос, сквозь которую пробивались мысли. И единственное, на что хватало сил – оценивать обстановку, обретшую ясность.
Опрятностью Олеандр никогда не отличался. Вечно раскидывал принадлежности для рисования. Комкал шаровары и рубахи, которые скатывались безобразными кучами. Но ныне покои дышали чистотой. Частый их спутник – запах краски – выветрился. Из-за ширмы у стены выглядывали треноги для рисования. Строгим рядом выстроились на подоконнике баночки, ощерившиеся кистями.
Один шкаф, облепленный ракушками, высился в углу – за дверцами хранился посох рек и озёр, ещё в незапамятные времена подаренный дриадам наядами. Ряд книжных полок примыкал ко второму шкафу, пониже, со множеством квадратных отсеков. Внутри каждого, томясь в пухлых сосудах, хранились целебные настойки и отвары. Олеандр расставлял их впопыхах, не слишком заботясь о какой-либо упорядоченности. Но точно знал, где и что стоит.
Наградил его Тофос ценным благом – совершенной памятью. Желая запомнить что-то, он мог отпечатать видимую картину в уме и такой себе слепок в уголке сознания откладывал.
– Сколько я пре… – Словосочетание «предавался сну» отразило бы смысл пережитого неверно. Олеандр исправился: – Беспамятствовал?
– Отравились вы поутру, – по-деловому сухо ответил Аспарагус. – Уже стемнело.
Точно. Свет, заливший покои, путал. Низкое и грузное, за окном висело синюшное небо.
– Так, – скорость мышления донимала – Олеандр привык соображать быстрее, – когда… – Руку дёрнуло болью, и он прикусил язык. Зажмурился, терпя ворох покалываний, разбежавшихся по телу. – Что за напасть?
– Тени пережитого, – казалось бы, повествуя о погоде, произнес Аспарагус, – вас разум подводит?
Одному Тофосу известно, скольких усилий Олеандру стоило безмолвие. Его так и подмывало швырнуть в дедова приспешника чем-нибудь грузным – цветочным горшком, например.
– Сын Цитрина распознал в бутылке яд ламии, – между тем произнес