этим выпивохам.
– И не собираюсь.
Орфео согнул руки, сжал кулаки.
– Будешь сражаться?
– Сражаться с кем?
– С немцами, вот с кем!
– Войны не будет.
– А если все-таки случится?
– Никаких немцев, кроме туристов, здесь никогда не будет!
– Из-за таких людей, как ты… – В голосе Орфео слышалось неприкрытое отвращение. – От Рима остались одни руины. И так уже тысячи лет.
– Почему? Потому что я не убиваю туристов?
– Нет, из-за слонов.
– Слонов?
– Римляне чувствовали себя в безопасности, потому что слоны жили по другую сторону моря, но Ганнибал оказался умнее. Он кормил слонов виноградом и медом, пока они не раздулись, как бочки, а потом в Сеуте заманил их в воду, говоря: «Давайте немного поплаваем», – и течение отнесло их к Испании, где они вышли на берег. – Он повернулся к усатому писцу. – Разве это неправда?
– Не знаю. Меня там не было, – ответил писец.
– Ах! Вы оба трусы. – Орфео покачал головой. – И вот для двух трусов два факта. Они уже покорили Италию: Милан, Венецию, Фиренцу, Болонью и Геную. Осталось только официально это признать. И люди, которые смогут их побить, – это те, кто прошел необходимую подготовку и готов сражаться до последнего.
– Это три факта, – встрял в разговор еще один писец.
– И что? Кто ты такой, чтобы придираться к цифрам? Я не могу разобрать твои пятерки: они все кажутся шестерками.
Писцы заспорили. Алессандро вернулся к португальскому контракту, думая о слонах, выбирающихся из моря на южное побережье Испании. Австрийцы, конечно, располагают боевыми кораблями в Средиземном море, впрочем, они могли бы просто спуститься из Тироля без всяких слонов, но сейчас царит мир, можно не думать о войне, никто не требует от него погибнуть во цвете лет. История осчастливила его таким подарком, и он испытывал глубокую благодарность, отказываясь даже представить себе войну. Ничто не ограничивало его свободы, и он это знал.
В одиннадцать появились певцы. Не африканцы. Не ангелы, но пели они хорошо, и время до перерыва на обед пролетело незаметно. Ровно в час дня, когда женщина закончила последнюю арию, двери и окна, выходящие на площадь, открылись, и на брусчатку посыпался быстрый и шумный серебряный дождь.
Вся жизнь Алессандро прошла в лоне семьи, и любой выход в свет был для него серьезным испытанием. Никчемные разговоры, пустая болтовня, беседующие люди, чьи глаза при этом бегают по комнате, словно у охотников на птицу, мучительная тяжесть иерархии, богатства, манер, необходимая, чтобы вечер прошел без неприятных инцидентов, утомляли и ужасали, точно битва. И хотя в битве Алессандро никогда не участвовал, он тем не менее знал, что предпочел бы ее воротнику и галстуку, стягивающему шею, танцам с уродливыми женщинами и сахарной пудре, усыпавшей брюки.
Приглашение было запечатано сургучом и перевязано шнурком, вроде тех – конечно же, более толстых, – которыми в дорогих отелях подвязывают гардины в обеденном зале. Бумага напоминала