Нэка метали молнии в младшего партнера бюро «Герральд».
Собравшаяся снаружи толпа, состоявшая по меньшей мере из трех десятков мужчин и полудюжины одурманенных спиртным женщин, подалась вперед.
– Назад! Всем назад! – приказал Лиллехорн, но даже голоса главного констебля оказалось недостаточно, чтобы погасить огонь разгорающегося пожара.
Мэтью было хорошо известно, что толпа в Нью-Йорке обязательно набежит в трех случаях, будь то день или ночь: когда появляется уличный торговец, когда кто-нибудь держит речь и когда наклевывается шумное развлечение с мордобитием.
Сквозь толпу он увидел, что Твердолобый уцелел после своего полета, у него только была рассечена бровь и по лицу стекала кровь, но к бою он явно был готов по-прежнему плохо: крутился и мотался как волчок, обоими кулаками колошматя по воздуху. Кто-то из толпы заламывал ему руки, другой обхватил за талию, потом с ревом подскочили еще пятеро, и завязалась всеобщая свалка, в которой Твердолобого вовсю мутузили, а сам он не мог даже рукой махнуть. Тощий старик-попрошайка поднял бубен и стал бить в него, пританцовывая, но какой-то человек, обладавший музыкальным вкусом, вышиб инструмент у него из руки, и нищий принялся драться и сквернословить, как дикарь.
Но кольцо горожан сжималось вокруг намеченной жертвы – Зеда. Они дергали, щипали его и тут же отскакивали. Один из них приблизился и потянул его за порванный сюртук, но Зед не поднимал головы и не обращал ни на кого внимания. Взметались раскаты безобразного смеха – так смеются скоты и трусы. Замыкая процессию, медленно двигавшуюся в этих опасных условиях по Уолл-стрит, Мэтью вдруг заметил, что ветер стих. Воздух был совершенно неподвижен, пахло морем.
– Вот что. – Грейтхаус отстал и пошел рядом с Мэтью. Говорил он сдержанным голосом, что случалось нечасто. – Утром. В половине восьмого у Салли Алмонд. Все объясню. – Он на секунду замолчал при звуке разбившейся о стену бутылки. – Если выберемся отсюда, – добавил он.
– Назад! А ну-ка, все! – закричал Лиллехорн. – Спраггс, мне не до шуток! Дай нам пройти, или, клянусь, я пробью тебе череп! – Он поднял трость – не угрожая, а эффекта ради; народу все прибывало, руки у многих уже сжимались в кулаки. – Нельсон Раутледж! Тебе что, больше нечем заняться вместо того, чтобы…
Он не договорил: в следующее мгновение слова были уже не нужны.
Зед поднял голову к небу цвета черного дерева, и из глубин его глотки вырвался звук, который сначала напоминал рев раненого быка, он взмывал все выше и выше, куда-то к грозным высотам над крышами домов и трубами, доками и амбарами, загонами, скотными дворами и бойнями. Да, сперва этот звук был похож на крик раненого быка, но, поднимаясь, он в какое-то мгновение вдруг превратился в плач брошенного ребенка, которому одиноко и страшно в темноте.
Все другие звуки стихли от этого крика. Долго еще он несся, в одну сторону – над городом, в другую – над водой.
Руки у всех застыли в неподвижности, кулаки раскрылись. И у всех, даже тех, кто скалил зубы, распух от пьянства и злобно